Но второй Зуев приостановил этот не столь опасный, сколько просто скоропалительный бег мыслей. «Ну что это ты… Просто несимпатичен тебе человек чем-то. Наверно, тем, что не воевал, в тылу где-то околачивался… Но ведь это неправильно. Недаром и Федот Данилович критиковал за это. Нельзя так механически делить советских людей на две категории: фронтовик — значит порядочный, а в тылу был — нет. Тут Швыдченко на правильной, можно сказать диалектической, точке зрения стоит…»
«Зумашка» подходила к «Орлам» и нужно было следить за дорогой, чтобы удачно вывести машину на изрытую, всю в колеях, улицу и не забуксовать в песке. И Зуев махнул рукой на игру своих мыслей и анализа. Он стал внимательнее поглядывать на колею.
Приезд товарища Сазонова в «Орлы», очевидно, следовало считать событием исторического значения и, по его мнению, обставлять это надо было с большой помпой. Но к машине Зуева там уже давно привыкли, и когда она подкатила к правлению колхоза, это никого не удивило. Сазонов посидел с минуту, не вылезал. И только когда окончательно убедился, что торжественной встречи не будет, недовольно хлопнул дверцей.
— Этот Манжос всегда так. Дворяне, одним словом, — буркнул он куда-то в сторону.
Когда они с. Зуевым вошли в правление, председатель колхоза Манжос громко разговаривал по телефону.
Кивнув головой в ответ на приветствие Зуева, он подозвал жестом дежурного. Затем, не переставая кричать в трубку, глазами показал приехавшим районным начальникам на поданную им скамейку. Сазонов не сел. Он прошелся два-три раза по конторе, бросая угрюмые взгляды на продолжавшего телефонный разговор Манжоса. Тот взял карандаш и стал что-то записывать под диктовку. Вот тут предрика уже не выдержал. Он вышел из конторы колхоза наружу, хлопнув дверью так, что стекла задрожали. Дежурный пробкой выскочил из конторы в соседнюю горницу, где расположились счетоводы.
Манжос, окончив разговор, удивленно поднял брови, спросил Зуева:
— Чевой-то он? На кого грымает?
Зуев улыбнулся:
— На кого же? На тебя, конечно.
— В чем же я перед ним провинился?
— Ну, руководство все-таки приехало. А ты тут телефонную митинговщину развел. Понял?
Манжос запустил всю пятерню в свою негустую уже шевелюру и ожесточенно поскреб в ней всеми четырьмя пальцами:
— Тю-тю-у-у, черт… Телефон ведь на нашей линии балакает всего один час. Как подойдет он, этот мой час, так все равно что в сенокос с милкой — не наговоришься. Нацепляют на одну проволоку целую жменю начальства, а потом еще и обижаются. Ну ладно уж, придется признавать свою вину. Пойду извиняться, — надевая шапку и лукаво ухмыляясь, сказал Манжос. Но выйти на улицу ему не пришлось. В сенях он столкнулся лицом к лицу с возвратившимся разгневанным предисполкома.
— …Сколько раз говорено, чтобы на доске показателей вывешивались цифры выполнения согласно указанным райзо планам?! Сколько раз! Нет, товарищ Манжос, так у нас дальше дело не пойдет!
Зуеву пришлось присутствовать при разносе председателя колхоза, грубом и безобразном, в котором не было ни смысла, ни нужды, где все было построено на личной неприязни и оскорбленном самолюбии администратора.
Манжос, чувствуя себя виноватым, вначале терпел. Но затем и у него, видно, лопнул какой-то узелок, он огрызнулся раз-другой, и вскоре началась никчемная словесная перепалка — спорщики даже забыли, с чего начались их разногласия. Зуев отошел к окну, прислонился к раме. Он смотрел на улицу, чувствуя, как краска стыда заливает его лицо. «А ведь о чем спор? — думал он. — Неужели может в человеке так непомерно раздуться самолюбие?..» Но вмешиваться в дела старших Зуев не счел для себя возможным. Правда, едва-едва не вмешался, когда совершенно забывшийся Сазонов, охрипший и красный, стуча кулаком по столешнице, крикнул Манжосу:
— …Классовую линию ломаешь, председатель! Ну, смотри мне, как бы тебе не пришлось припомнить сегодняшний день.
«О чем он говорит? Что плетет? Неужели вся та огромная работа, которую проводила и проводит партия в народе, то организующее и просветительное влияние социализма, которым дышит наша эпоха, уложилось в этих мозгах только в одном-единственном понятии: всякого несогласного с тобой, всякого неугодного тебе, всякого не повинившегося перед тобой записывать в классовые враги? Всеобъемлющее учение, вскрывшее главный антагонизм эпохи, вместилось в голове этого человека только как жупел. И дай ему волю, он всех неугодных лично ему запишет в классовые враги. Да понимает ли он или способен хоть когда-нибудь понять, что, кроме борьбы классовой, есть еще на свете известные противоречия и в самом классе: между умными и глупыми людьми; что есть молодые и старые люди; есть щедрые и алчные, мужчины и женщины, трудолюбивые и ленивые, добрые и злые, добросовестные и мошенники, честные и бесчестные… Способен ли хотя бы это, самое простое, понять товарищ Сазонов?..»
И он ушел на улицу.
Им предстояло возвращаться домой снова вдвоем. Усаживаясь за руль машины, Зуев заметил, что у него мелко дрожит рука на баранке. Он сжал ее сильнее и подумал сердито: «Нет, я ему все-таки выложу прямо. Черт с ним. Пусть не зарывается. Нельзя так с тружениками… Это уже не личная черта характера, а действительно какая-то опухоль бюрократическая… вроде чирья…»
Сазонов вышел из правления и, не глядя на сопровождавшего его Манжоса, сильно хлопнул дверкой машины.
— Пошел в райком, — тоном приказа скомандовал он.
Майора Зуева подмывало тут же послать его к черту, высадить из своей машины и уехать одному. Но он пожалел Манжоса и сдержался. Он только доставил себе маленькое злорадное удовольствие — покопаться в машине. Он искоса взглянул на надутое начальство, покрутил руль направо-налево, затем вылез из машины, поднял капот и с минуту щупал свечи. Пригибаясь головой к самому мотору, долго заглядывал под карбюратор, пока не услышал тихо, вполголоса произнесенные над ухом насмешливые слова Манжоса:
— Да ладно уж… Вези его к черту, а то опять на меня напустится.
Оглянувшись, Зуев по глазам Манжоса понял, что тот прекрасно разбирается в трофейной технике. Майор сел за руль и рванул полным ходом по пескам боковой орловской улицы. Выехав на пустырь, Зуев теперь уже умышленно не гнал машину, поджидая удобный момент. Сазонов сам дал повод для начала разговора:
— Разболтались, сукины сыны. А все наш Федот. Привык там с партизанами запанибрата. А здесь, при мирной жизни, дисциплина нужна — о-го-го!
— А разве дисциплина только в том, что старший может по-хамски обращаться с подчиненными? — еще крепче сжимая баранку, чтобы не выказать дрожи в руках, спросил Зуев. Он подчеркнуто следил за дорогой, демонстративно наклоняясь к рулю. Но даже и так он заметил, как круто повернул к нему голову Сидор Феофанович. Он долго смотрел на Зуева, словно выискивая у него в ухе что-то очень нужное, а потом произнес угрожающе:
— Та-а-ак. Ну что же, видимо, и вам не по нраву партийная и советская дисциплина?
— Я не сказал этого, товарищ Сазонов. Я только сказал, что мне не нравится грубое отношение к председателю колхоза Манжосу. А председатель он хороший, честный труженик и никакой не классовый враг.
— Да, да… Я же совсем забыл, что тебя Швыдченко своим уполномоченным к нему приставил. Для ширмы.
— Во-первых, не своим, а уполномоченным райкома. А ко-вторых, какая ширма? Чего болтать по-пустому. Ответственные работники, люди взрослые, а языком треплете, как мальчишки.
— …Ну, вот что, товарищ врио военком, — резко оборвал его предрика. — Хватит. Мы тут одни… А как я к тебе по-старому благоволю, ты слушай и на ус мотай. Ты что, думаешь, что он хозяин тут в районе? Я был и буду хозяином. Фактически, понял? А все эти разговорчики — вот они. Тьфу. И тебе советую не рыпаться… Не такое уж твое положение. Материальчик на тебя уже собран порядочный. Ты что думаешь, я не знаю, почему тебя не утвердили? Бдительность потеряна, дорогой товарищ, характеристики неважные — это раз. Сам знаешь за собой. Так уж берегся бы. А ты тут с немецкой овчаркой связался — это два. С бывшим военнопленным, этим дебоширом, дружбу ведешь? Ведешь! Это три.
