Несколько секунд они молча смотрели на базарную толкучку. Затем Зуев медленно перевел взгляд на лицо друга. Вблизи оно было еще страшнее: синие шрамы, среди которых без всякого порядка пробивались пучки волос, узлы и желваки. На все это было просто физически неприятно смотреть. Особенно на рот, почти совсем обгоревший, с заячьей губой, открывавшей крепкие, лошадиные зубы. Но Зуев пересилил себя и, взглянув прямо в зрачки друга, горько улыбнулся.

Глаза Шамрая были озорные, насмешливые, с огоньком. От него попахивало перегорелым самогоном, и он, видимо, не заметил сожаления и горечи, которые промелькнули во взгляде друга.

А смущение Зуева он понял по-своему:

— Ну так как оно, с бюрократами?

Зуев обрадовался:

— Нелегко, брат… нелегко.

— Это тебе-то? В чинах, с орденами… И на должности. А как нам-то? Нам-то как?

— Понимаю… Но никак не пойму другого: какого черта ты меня дичишься? Друга чего избегаешь?

Глаза без ресниц моргнули и уклонились в сторону:

— Да ведь стыдно…

— А чего тебе стыдно? Солдат, воин.

— А может, и ты такой же: проверять начнешь…

— Я давно проверил.

— В бане, что ли?

Зуев обнял друга за плечо и совсем близко заглянул ему в глаза, лукаво подморгнул и тихо запел:

Шамрай лихо присвистнул и подхватил:

И оба задумались. На свист Шамрая приоткрылась дверь и показалось лицо Гриднева. Увидя спины обнявшихся друзей, он тихо прикрыл дверь.

— У Зойки был? — шепнул ему на ухо Зуев.

— Не был еще.

— Почему не зайдешь? Нехорошо.

— А ты был?

— Нет.

— Для начальства, значит, другие правила… поведения и чуткости.

— Брось ты это «начальство». Какой я вам обоим начальник?

— Ладно, брошу.

— Нехорошо… Девка, друг наш, в беде.

— А кто ей эту беду накликал?

— А те же, что и нам с тобой.

— Ну, мы под немцев не ложились…

— Послушай… Мы же с тобой ничего не знаем о нашем лучшем друге. Друге юности. Понимаешь? Как же мы смеем не доверять, клеймить, бросать грязью?

Шамрай резко стряхнул руку Зуева со своего плеча, но ничего не сказал. Зуев продолжал:

— …Я ведь тоже, как и ты, от неожиданности и даже омерзения какого-то закричал, понимаешь, поначалу. Чуть-чуть не заревел от досады… А мамаша моя как хлобыстнет меня по морде… «Сбежали сами, говорит, женщин, девушек бросили врагу». Подумаешь, и выходит — что и мы в этих делах кое в чем виноваты.

— Мамаша твоя правильная женщина… Но и мы с тобой ничего такого не сделали, чтобы нас… Ты ведь не знаешь: я два раза из лагерей бежал. Я три раза всю Европу прополз, к своим пробивался, к тебе, к мамаше твоей, к Зойке на выручку. Чего же вы еще от меня хотите? А после всего этого в комиссии спрашивает меня такой холодномордый: «Если все, что рассказали о себе, хотя бы на пять процентов правда, объясните: каким же образом вы стоите передо мною живой?» Он недоволен одним: что я — живой. А если я и сам не знаю, как остался жив?

— Ты объяснил ему?

— Объяснил, — угрюмо сказал Шамрай. — Я сказал ему: «А что бы ты, стерва, делал, если б я не остался жив? Ты ведь на том и сидишь, что целыми днями меня точишь. Ну, дай мне машинку, дай девять грамм, и я буду мертв для твоего удовольствия».

По лицу Шамрая пробегали тики, и Зуев понял, что нельзя больше растравлять друга. Он знал, что «фронтовые психи» часто доводят сами себя до припадков. Положив руку ему на плечо, он сжал его сильно:

— Ну, хватит, хватит об этом…

Шамрай, поскрипев немного зубами, успокоился.

— Сходи завтра с утра к Самусенке. Слышишь? Ты должен… Ну для меня сделай это… Будь другом… Давай же будем мужчинами.

— Мужчинами? — прошептал Шамрай, задумчиво глядя в окно.

— Теперь так… Завтра в первой половине дня у меня бюро райкома. Буду занят. Приходи к часу. Только одно… Ты можешь прийти трезвым?

— Совсем, как стеклышко?

— Ну конечно.

— Для друга — могу.

— Вот и спасибо…

— Зачем это тебе сдалось?

— Поедем в село тут одно.

— Ты что, может, женить меня хочешь?

— Нет, просто по делу. Посмотрим поля, на Иволгу глянем… вспомним. Слушай, надо нам, всем надо немного оттаять этот лед, что в груди у нас застыл… Понимаешь?

— Вряд ли… Но если тебе охота, что ж — поедем. Мне все равно.

— Ну, раз тебе все равно, то поедем. Для меня, для старого друга. Хочу с тобой по душам поговорить… о себе рассказать, посоветоваться хочу. Кто же поймет нас, как не мы сами? Нет, нет, кроме шуток… У тебя свое горе — оно у всех на виду. А мое, может быть, еще тяжелее — оно скрытое. Может, потому мне и труднее, чем тебе.

— Ладно, поедем.

— Только не подведи.

— Разве я тебя подводил когда-нибудь? — с легкой горечью сказал Шамрай, глядя другу прямо в глаза.

И, повернувшись, он вышел простой, мягкой, человеческой походкой, так, как ходят все люди, не испытавшие страданий войны.

Глядя ему в спину, Зуев подумал: «Отойдет!»

И сам задумчиво вышел вслед за Шамраем.

Дома он долго не спал, ворочался.

Он думал о том, что надо написать Инне Башкирцевой в Москву. Но как написать? О чем? Нет, надо честно порвать с нею… Что у нас общего? А жаль, что так мало общего. Правда, в учебе она как бы тянула его вперед… Но все же надо рвать.

Перед глазами вставали Шамрай, Зойка… Это была та прошлая, но дорогая сердцу жизнь, которую не может же так просто выбросить человек за борт, даже если он весь устремлен в будущее…

А «Орлы»? А Швыдченковы бычки? А дворянские кролики? Это уже настоящее. А учеба, диплом?.. А сон, сон? Крепкий, освежающий, заработанный мирный сон?

Военком вздохнул еще раз полной грудью и тут же спокойно уснул.

Кажется, это была первая ночь после Дня Победы, когда Зуеву не снилась война.

На следующий день Зуев явился по вызову Швыдченки на бюро. Он ожидал серьезной дискуссии или хотя бы острой перепалки. Но с удивлением увидел, как быстро был решен первым секретарем этот остро спорный вопрос с бычками. Правда, военком и подозревать не мог, чего стоила секретарю вчерашняя встреча на трактовом перекрестке. Верный себе, Швыдченко пошел на хитрость и «легко» победил. Но Зуев видел лишь результаты: он не знал, как досталась эта победа, как, впрочем, ни свидетели, ни потребители больших и малых побед почти никогда не знают их настоящей цены.

Явившись точно к началу внеочередного бюро, военком искоса поглядывал на Сазонова. Он ожидал от него упорного сопротивления или какой-нибудь каверзы. Но, видно, предрика решил почему-то не особенно возражать. Только в конце, когда вопрос был уже по существу решен, Сазонов записал одной длинной обтекаемой фразой свое особое мнение.

Все вздохнули облегченно. Не только Зуев был удивлен податливостью Феофановича. Члены бюро тоже не подозревали, какой ценой Швыдченке досталась легкость решения этого сложного дела, могущего повлечь за собой крупные осложнения. Ведь могли последовать неприятности из области. Ну а Швыдченке да и в какой-то степени и новичку в подвышковских делах Зуеву, тоже уже болевшему за горести своего района, больше всего была нужна суть дела, а не его оформление.

И они добились ее: один — с риском, другой — даже не очень понимая, как все легко получилось.