— Да, вам легко все это понимать. У вас опыт партийный… Вы еще с левыми и правыми проводили борьбу! — завидуя, как Сашка его военным заслугам, партийному опыту Пимонина, сказал Зуев.

— И раньше. Начиная с троцкизма. Ни разу не вихлял. Держался генеральной, — твердо сказал Пимонин.

Зуев с ребяческим любопытством спросил:

— Так вы и Троцкого слышали? Говорят, сильный оратор был…

Пимонин нахмурился. Зрачки стали острыми, как два кинжала на чекистском значке, прикрепленном к его кителю.

— Я, малец, Ленина слышал десятки раз. Нас, рабочих-чекистов, Феликс посылал на собрания. И последнюю речь Дзержинского, после которой он упал на лету, как пулей сраженный, вот и сейчас слышу. А Троцкий что? Павлин с хвостом. И все. Это мы еще тогда понимали. Кто головой, кто — рабочим сердцем. Партия, ленинские идеи нас просвещали.

— И мы понимаем, — почувствовав себя теперь не школяром, а говоря уже от имени своего поколения, горячо сказал Зуев.

— А ты из-за Сазонова разволновался. Нет, хлопец, партия не таких индюков видела. А самое главное — тогда были классовые условия. Почва для ядовитых корешков… А теперь карьерист по слабости духа может, конечно, перерасти в карьериста хронического. Может даже пойти в гору. Но он не крепко сидит и рано или поздно сорвется.

Зуев вспомнил свою первую поездку по району со Швыдченкой и размышления по поводу того, кто же первый и кто командир и кто комиссар. И он, сбиваясь от волнения, выложил все начистоту старшему товарищу по партии.

Пимонин слушал вначале серьезно, потом ухмыльнулся, а затем совсем помрачнел. Зуев, заметив это, умолк.

— Конечно, ты уже давно не юноша зеленый, не школьник. Ты прошел войну и приобрел опыт. Но опыт однобокий. Видел жизнь, но только одну ее сторону. Так, правда?

— Ну допустим. Но я еще многому научусь.

— Слыхал, слыхал о твоих занятиях. Но есть и в этом опасность — заучиться.

— Ну, это вы просто каламбур, к слову, так сказать.

— Нет, не к слову, — неожиданно жестко сказал Пимонин. — Вот и после гражданской такие тоже были, вроде тебя. И многие клюнули на механическое перенесение военных порядков на профсоюзы… Знаешь, наверно, кто это проделал…

— Это дискуссия о профсоюзах?

— Вот, вот. А Ленин как сказал? Ну, ты ученый, ты найдешь точно и том и страницу. Но я через тридцать с лишком лет тебе как наизусть скажу. У вояк, профессионалов вояк, две стороны медали: положительная — героизм, дисциплина, порядок, — этому стоит у них учиться, но есть и другая — чванство, карьеризм, формализм. Так Ленин нас учил, что не все военное нужно переносить на гражданскую жизнь.

— Так что, вы считаете, что я на позиции троцкизма скатился? — совсем как Сашка после памятного посещения бани, с новым ужасом спросил Зуев.

— Нет, не считаю. Да и оставь ты про этого петуха. Тут есть и такая тонкость. Вообще-то после войны сохранилось у нас не очень правильное соотношение. Парторганы чересчур стали командовать советскими органами, но уже поправляется дело. Сегодняшняя конференция тоже пример. Сам видишь, на Устав ссылался. А еще год назад отвод Швыдченке могли бы воспринять как толковую, деловую команду. Обстановка так заставляла. Понятно?

Зуев жадно слушал Пимонина, и Сазонов где-то там, на задворках района, мельчая, все уменьшался в его глазах. Перед Петяшкой стоял живой современник исторических событий, борьбы партии с троцкистами, с левыми и правыми. Слова, которые говорил Пимонин, были ему известны, но понятия и сама борьба раньше как бы застывали в знакомых формулировках. А тут перед ним была живая история, свидетель, деятель того времени, когда сам Петяшка еще пешком под стол ходил. Зуев сказал об этом Пимонину. Тот остановился на тротуаре. Положил собеседнику руку на плечо.

— А ты как думаешь? Конечно, история партии нашей, ее генеральной линии… — и впервые в голосе этого несловоохотливого человека услышал Зуев неприкрытую гордость.

Пимонин продолжал:

— Через двадцать — тридцать лет люди и на тебя будут смотреть как на диво. Участник войны. Берлин брал. Конечно — история, да еще какая история великого народа…

Пимонин не окончил фразу, и взгляд его, устремленный вдаль, вдруг сузился, стал привычно зорким, брови сошлись на переносице. Зуев проследил за этим взглядом. В конце переулка стоял в своей кожаной куртке товарищ Шумейко. Заметив, что на него смотрят, он отвернулся, будто спиной к ветру, и стал закуривать папиросу. Зуев, увлеченный нитью разговора, мигнул в сторону Шумейки.

— Тоже — честный карьерист? Или же хронический? — с улыбкой ученика, довольного, что может задать учителю головоломный вопрос, спросил он.

Но старый чекист не стал отвечать.

— Ладно. Все будешь знать… Другим разом. Сам думай, ученая книжная башка. — И, не попрощавшись, повернулся и зашагал обратно, мимо курившего Шумейки. Тот учтиво взял под козырек. Пимонин откозырял, но не остановился, а дойдя до угла, скрылся за поворотом.

Шумейко бросил окурок, вертящим движением ступни загасил его и издали поприветствовал Зуева штатским движением руки — «привет-привет».

Оба разошлись в разные стороны.

Много передумал Зуев после районной партийной конференции. Он, конечно, уже давно не был тем необстрелянным юношей, который смотрел на жизнь только с точки зрения какой-то абстрактной справедливости. Он прошел войну. Правда, он и в армии знал самодуров, нередко использовавших власть и дисциплину, чтобы безнаказанно тешить свое самолюбие. Видел он и другие штуки — как на войне наживались, присваивая себе не только трофеи, добытые в боях народом, но и подвиги и боевую славу. Но чтобы в мирной жизни… в партийной работе… Нет, этого он не допускал.

Ему хотелось поговорить еще с кем-нибудь из старших, опытных партийцев. Подполковник Новиков почти не знал кадров района, он впервые присутствовал на большом партийном собрании в Подвышкове.

Дядя Котя Кобас, невольный виновник того, что произошло и так волновало Зуева, укатил в соседние районы с начмилом Пимониным. Зуев не был накоротке с другими членами бюро.

Оставалось поговорить с самим Швыдченкой.

Как-то поздно ничью, бродя по поселку, Зуев увидел, что в райкоме все еще горит огонь. Он решил воспользоваться случаем. Кроме Швыдченки и сторожа, никого больше там не оказалось.

Он без стука распахнул дверь в кабинет секретаря, но, как бы опомнившись, медленно повернулся спиной и, тщательно нажимая на ручку двери, прикрыл и даже подергал ее — хорошо ли закрыта.

Это позднее вторжение насторожило Швыдченку, и он привстал за столом, с любопытством вглядываясь в Зуева.

Зуев тяжело подошел к столу и, не ожидая приглашения, сел. Сел и Швыдченко, вместо обычного приветствия невнятно буркнул:

— Выкладывай, что стряслось…

Зуев, запинаясь, сразу начал разговор с интересовавшего его вопроса. У Швыдченки сошлись брови.

— Вы, Федот Данилович, не подумайте только, что я вроде как подхалимничаю… Ей-богу, это меня мучает, ну… просто… личное дело. И вот, что на гражданке может быть такое… такие вопиющие несправедливости, и не думал, не гадал.

Он вдруг замолчал, уже каясь, что начал разговор. Вряд ли Швыдченко поймет его по-настоящему. И, смутившись, опустил взгляд на красную скатерть.

Долго они сидели молча, верно, думая об одном и том же. А когда пауза показалась Зуеву нестерпимо неловкой, он поднял на Швыдченку глаза. Тот сидел в своем кресле как-то боком и, казалось, виновато поглядывал куда-то в угол кабинета.

— Это бывает… — выдавил он.

— Но ведь это же нарушение демократии! — вырвалось у Зуева.

— Конечно. Только какой?