Наконец показался милый сердцу Подвышков. Замелькали за окном домишки и, как заноза, мелькнула Зойкина хата. Заныло, защемило в груди. Чтобы отвлечься, Зуев с усилием стал думать об институте. Противоположные чувства охватывали его всегда, когда он возвращался к мыслям о Зойкиной судьбе, как бы вставшей на его пути. И презрение, и жалость, и озабоченность, и осторожность — боязнь за свою репутацию, и неловкость перед Инной, от которой, что там ни говори, он все же недопустимо долго скрывал все это.

Понимая, что тут ничего нового не выдумаешь, он заставил себя переключить свои раздумья на ученый мир в Москве. О нем тоже думалось горьковато. «Наука там не то, что здесь, для нас… там есть и такие, что ставят знак равенства между нею и собственной карьерой». Вспомнил он и прощание. Инночка не выказывала ни своих волнений, ни озабоченности. Прощались просто, как друзья. Но все же не как муж с женой. Он сказал ей об этом. Она улыбнулась.

— А как же ты хотел? Ведь есть же у тебя тайна — тайна от меня… И эта тайна — женщина?

И Зуев понял, что надо сказать ей о Зойке все. И он наконец рассказал. Заговорил он ровно и как-то бесстрастно, и видел, как потрясенная Инна слушала, вся впившись глазами в его лицо. Когда он замолчал, они долго ходили по перрону, не говоря ни слова. Черный призрак войны словно прошел между ними и той, третьей. Он ворвался в мирную, казалось уже устанавливающуюся жизнь.

Инна вздохнула:

— Бедная, бедная…

Еще помолчали.

— Послушай, а она любила его?

— Шамрая? — мрачно спросил Зуев.

— Да нет. Этого… немца…

— Не знаю.

— Как же ты не знаешь? Ты ведь — друг.

— Я не говорил с ней по душам ни разу.

— Ни разу не поговорил? Странно. Откуда ты все знаешь о ней? Люди? Молва?

— Нет… дневники она дала свои читать нам… с Шамраем.

— А-а-а…

И только когда он взялся за поручень вагона и они, уже прощаясь, поцеловались, она, склонив голову к нему на плечо, тихо сказала:

— Ну, признайся. Ты ведь продолжаешь любить ее, — и, удерживая его вздрогнувшие в протесте плечи, прошептала:. — Молчи, молчи. Мне не надо. Ты хоть сам себе признайся. Так будет легче. Нам всем легче.

Зуев ничего не ответил ей. Он только еще сильнее целовал ее локоны и губы на прощание и не мог наглядеться из окна двинувшегося вагона на ее печальное лицо, на щеках которого он впервые видел блестящие ручейки слез.

Сразу по приезде домой он решил разрубить многие узлы и узелки своей жизни и работы. Надо было получить консультацию Швыдченки и окончательно утвердиться в своих соображениях о судьбе генерала Сиборова. Что-то тянуло его и в Орлы и к Евсеевне; он понял: хотелось взглянуть на грядки с таинственным люпином.

И что еще? Да, надо все же прочитать вторую тетрадь Зойкиного дневника. А то действительно как-то получается — ни туда, ни сюда.

Вскоре после возвращения из Москвы Зуев встретил Илью Плытникова. Он ждал этой встречи. Плытников мог проинформировать о новостях в районе. К тому же отношения между ними были освящены еще дружбой школьных лет, и поэтому разговор, как и всегда, вели они откровенно, не осторожничая в выражениях.

Илья так и начал:

— Здорово! Как она, жизнь, экс-военком?

На другого Зуев мог бы и обидеться. Но на балагура Илью обижаться было бы смешно.

— Здорово, кандидат в прокуроры!

— Кой черт, Петро! — скривился сразу секретарь рика. — Не получается юридическая карьера. Феофаныч как пронюхал, все лето проходу не дает. Пилит хуже Кобасовой тещи.

Потолковали.

Разговор перекинулся на баптистов, которых после войны развелось порядочно.

Затем поговорили о взаимоотношениях между первым секретарем райкома и Илюшкиным шефом. Сазонов до сих пор дулся, брюзжал. Завел какую-то нудную переписку.

Самое главное, чего никак не могли понять друзья, — это долготерпения Федота Даниловича. Швыдченко совсем не принимал во внимание сложность взаимоотношений. Он просто работал. Заседания бюро и пленумы проходили внешне нормально. В положенных местах была самокритика, должное внимание уделялось перспективам, там где надо, люди вставали, хлопали… К концу лета дела в районе пошли на поправку. Как всегда, вывозила картошка, в которой сейчас, из-за недорода на юге, очень нуждалась вся страна.

— Ну и выдержка у нашего Федота, — сказал Плытников, и Зуев с ним согласился.

По молодости лет друзья не знали истинной причины швыдченковского оптимизма. Ведь неожиданно для самого Швыдченки, который в припадках самокритичности поругивал себя за прошлогодние прогнозы относительно темпов восстановления, на помощь сельскому хозяйству пришла промышленность. Во всей стране, отслужив свою кровавую службу, наша и вражеская танковая броня и десятки тысяч пушечных стволов шли в мартены. И не только в степях и на Кубани, как он предполагал осенью, но и в северной лесной глухомани появились новые тракторы. Их было еще мало, но в сочетании со швыдченковскими бычками это было уже терпимо. Были шансы осеннюю посевную более или менее нормально обеспечить тяглом. Легче стало и с удобрением.

Зуев удивился бы неимоверно, если б узнал, что Швыдченку совсем не тревожит подспудная служилая жизнь райцентра. Он как будто совсем не держался за свое место, и самое большее, что попросил бы он у партии, если б она спросила, чего хочет он для себя лично, — это вернуться в родной колхоз Черниговской области, в село Веселое.

— Вроде только и думок у него, чтобы восстановить сады да пустить люпин в севооборот, — сообщил по секрету Илья. — Семена немецкого люпина завез какой-то чудак с капитанскими погонами. В качестве трофея.

Зуев засмеялся.

— Ты чего? — спросил Плытников.

— Да так, — неопределенно ответил тот, тут же подумав, что трофей его должен уже, пожалуй, созревать. Если не убрали еще.

Но в район Зуев собрался не сразу. У него начался книжный запой. Он привез из Москвы два чемодана литературы и так увлекся, что даже три дня не выходил на работу, просиживал за книгами от зари до зари. Но на этот раз запой продолжался недолго.

«Прочел много, вычитал мало», — буркнул Зуев и ревностно взялся за служебные дела.

Однажды в военкомате к нему подошел его новый начальник, подполковник Новиков, и увидел на столе стопку книг, полученную по почте. Подполковник с некоторой долей зависти посмотрел на подчиненного:

— Учитесь? Учиться, вероятно, трудно?..

— Нет, не трудно. И очень интересно.

— Разрешите? — спросил военком, перебирая новую партию книг, присланных Инночкой Башкирцевой на военкомат. — Ого! Не только учебники, но и поэзия. «Фауст», Шиллер, Гейне, Чосер, Байрон… старик Ключевский. Да, глубоко пашете… — Военком взял томик Ключевского, из которого выглядывали, словно дамские бигуди, десятки разноцветных закладок, нарезанных из плаката.

— Ваш заместитель много работает над собой. Может быть, и мы войдем в историю потому, что сидели рядом с майором Зуевым, — ехидно блеснув глазами, сказал майор Гриднев.

Подполковник Новиков посмотрел на обоих. Зуев снисходительно молчал. От этого Гриднев полез на рожон:

— Куда нам, чиновникам, с учеными и поэтами равняться…

— Чиновники работают потому, что это их профессия, они обязаны работать. А знакомство с мыслями и жизнью философов и великих людей искусства — это не работа, не служба, это любовь к жизни, — тихо, без вызова ответил Зуев.

— А живут-то эти романтики с чего? Им ведь тоже зарабатывать надо… И немало надо… — задираясь, спросил Гриднев.

— Я не из тех, что примазались… Очевидно, зависть к таким и гложет вас.