Зуев вначале опешил. Такими неожиданными и чудовищными показались ему эти детальные, прилежные обвинения. Он повернул голову направо и увидел почти перед самым своим лицом руку — волосатую руку Сазонова, на которой тот уже загнул три пальца. Он не нашел нужным даже отвечать, а только посмотрел удивленно в глаза собеседнику и чуть растерянно улыбнулся. Но тот не ответил на его улыбку. Жесткий, пронзительный взгляд его был устремлен прямо в переносицу Зуева. «Ах, так?» — зло подумал Зуев и, согнав с губ улыбку, так же твердо, не моргая, посмотрел в глаза — теперь он уже не сомневался в этом — своему недругу. Но Сазонов выдержал твердый взгляд Зуева и, не спуская своих цепких глаз, ехидно спросил:
— А с профессорской дочкой что у тебя? А? — И Феофаныч загнул четвертый палец.
Помолчали.
Затем Зуев почувствовал на своем колене ту же самую волосатую руку. Предрика твердо похлопал несколько раз по его колену и сказал примирительно:
— Так-то, брат. Давай условимся — не шуметь. Ты парень неплохой. Но еще зеленый. И одно тебе советую — мне поперек дороги не становись.
— А какая же ваша дорога? — неожиданно для самого себя спросил Зуев.
Сазонов даже хмыкнул от удовольствия:
— Чудак. Какая дорога? А то ты не знаешь? Моя дорога такая же, как и у всех: служба, товарищ Зуев. И больше ничего. Только служба, и без фокусов. Кому служу, может быть, еще спросишь? Служу советской власти. Вообще. А конкретнее — служу облисполкому и его отделам. И на словах ты меня не лови — не поймаешь.
Зуев помолчал, пораженный. Все, что он только что услышал и понял, казалось ему неимоверным по своему цинизму.
«Так вот как он понимает все происходящее вокруг?.. — И вдруг неожиданно для себя успокоился. — А собственно говоря, почему должно быть иначе? Ведь даже при разговоре Швыдченки с Евсеевной я подумал о различии их понятий, кругозоров. Я назвал это тогда «этажами жизни». А моя беседа с полковником Коржем? Ведь у полковника тоже свой, более высокий этаж. Видимо, так оно и есть. Кругом вышки, этажи…» Но сейчас Зуеву показалось, что его втиснули в какой-то кривобокий мезонинчик на задворках общественного бытия. Кто же они, эти Сазоновы? Как живут они в своих мезонинах? И откуда, по какому праву, прилепилось такое?
И вдруг Зуев вспомнил, из-за чего, собственно, схлестнулся Феофаныч с «Орлами». Эту историю давно рассказал ему после колхозного актива сам Манжос.
…День был солнечный, погожий, люди после ходьбы расстегивали в клубе верхнюю одежду, вытирали слипшиеся под зимними шапками чубы. Сидевший на сцене предколхоза Манжос громко сказал собравшимся:
— Преть будем, видимо, долго. Так что — скидай, народ, верхнюю одежду вот сюда, — и указал на стоявшую в углу сцены лавку.
И когда Зуев оторвал глаза от блокнота и оглядел собравшихся, сидевших уже в гимнастерках и пиджаках, он невольно подумал: «Ну и орлы». Почти у каждого было на груди по три-четыре медали, да и боевых орденов оказалось не мало. А добрый десяток колхозников поблескивал таким иконостасом, что Зуев невольно перевел восхищенный взгляд на Манжоса. Тот сразу понял военкома и подмигнул ему.
Привлекли внимание Зуева и деловые, неторопливые, очень четкие дебаты. Бригадиры докладывали свои соображения, а участники совещания прямо и ясно высказывали колхозным руководителям свои претензии. Лишь на каких-нибудь десять-двадцать минут вспыхнул спор. Речь шла о саперах, загостившихся в «Орлах». Зуев уже и раньше имел сигналы на этот счет, но сейчас, на активе, об этом заговорили как-то очень уж горячо.
— Саперы за зиму обленились, чего тут толковать, — громко и нервно говорил бригадир полеводческой бригады Алехин — коротконогий, с крепкой, обветренной коричневой шеей, с пустым рукавом пиджака, заправленным в карман. — Хватит их разлагать. Сами знаем: солдат лежит, а служба идет.
— Да уж служба, ежели самогонкой потчевать, как наш бригадир строительной бригады товарищ Свечколап.
Сразу накалились голоса. Реплики, подаваемые одновременно с разных концов, были язвительные, некоторые даже злобные. Добрых три минуты председателю Манжосу не удавалось установить порядок.
«Что это их так прорвало? — подумал удивленно Зуев. — Надо саперов делом каким занять по нашей военной линии… пускай памятники на могилах фронтовиков подремонтируют… Давно надо было мне догадаться…»
Уже только вечером, оставшись специально после актива на ночь, Зуев разобрался. Орловские мужики просто ревновали саперов. И как предколхоза ни замазывал дело на собрании, Зуев догадался, что немалая доля вины падала и на него, и не только как на уполномоченного райкома. Хозяйственный мужик Манжос сам видел, что перегнул палку. Когда мороз сковал все поля, где за два-три года крепко засосало мины, председатель вовсю использовал для нужд колхоза вынужденно бездельничавших саперов старшего лейтенанта Иванова, а частично и их машины. Иванов помогал колхозу машинами бескорыстно, требуя только возмещения расхода горючего. Но личный состав, конечно, заставить работать с утра до вечера было нельзя не только по уставу, но даже и в силу сложившейся между армией и народным хозяйством послевоенной этики, и он быстро выработал свои нормы взаимоотношений. Дошло до того, что бригадир строительной бригады Свечколап как-то на колхозном правлении потребовал в свое распоряжение специальный самогонный аппарат и фонд белой муки для вареников с творогом и картошкой на предмет расплаты за активную шефскую помощь. Вот почему, неловко заискивая, предколхоза после собрания пригласил Зуева к себе домой на чашку чая. Сидя в хате за чаркой, за самоваром, распаривая натруженные глотки, они вели душевную беседу о жизни.
Тут-то Манжос, посмеиваясь и все еще о чем-то сожалея, перевел разговор. Он рассказал Зуеву о приключившемся у него конфликте с представителем Заготзерна. Дело, на первый взгляд, было — так во всяком случае считал, видимо, Манжос — довольно обычным. И уже по крайней мере хоть понаслышке да знакомым ему. Зуев все же долго не верил. Не верил до тех пор, пока Манжос, разгорячившись, не намекнул на фамилии участников. Были они — оба фронтовика — в малом подпитии и в эпитетах не стеснялись:
— …Друг ты мой голубоглазый, святая ты простота, ежели сказать по-вашему, по-образованному, а по-нашему, по-простому, чудачок ты мой не тюканный, не цупанный и не тертый! Да знаешь ли, что не так еще бывает? Вот на нас глянь, которые, собственно, между молотом и наковальней вертятся. Я говорю это, имея в виду своего брата, председателя колхоза, горемыку руководителя. Ведь как оно идет в жизни? Знаешь ли? Сверху жмут — сдай! А глаза у нас, простых людей, не внутрь смотрят, а наружу, на своих работяг колхозников… Тут и вьешься как бес перед заутреней. Сдать-то сдай, а на трудодни, как говорят, морген-фри — нос утри… И вот был у меня лично раз только всего случай, который я упустил! Дурака, понимаешь, свалял. А мог бы… попользоваться… черт возьми! Вот, понимаешь ты, приезжает раз один руководящий товарищ — да ты его знаешь, только я не назову тебе фамилии — и прямо ко мне на квартиру. Сюда, значит. Вызывают меня с тока. А заметь себе, только-только выборочно косить хлеба начали… Значит, примчался на полусогнутых, вот так же самовар хозяйка наставила… Я чаем редкого гостя потчую… А заметь, он так и сказал: в гости, мол, ко мне лично. Чует моя душа: не простой это гость, а чевой-то да случится — либо похвалит, либо разнесет… Только не смекну: почему конспирация чудна́я такая? Почему келейно? Даже прикидывал — не надо ли ему… это… лично какой подмоги из колхозного амбара… Так вот, сидим, турусы на колесах разводим, чаи гоняем, в друзья один другому вроде набиваемся… Чайку попили, стал мой гостек до дому собираться, закурили по последней, как водится. А в голове у меня как метлой вымело. Ну ничегошеньки я понять не могу. Зачем приезжал? Неужто и взаправду чайку похлебать? А гость уже и полупердончик на пуговички застегивает…. Вышли мы на крылечко. Я рад, как девка после обручения. Поддержка-то какая! Вот это руководство! Вот это жизнь! А гость оглянулся по сторонам да и говорит мне так задумчиво: «Вот что, товарищ Манжос… — Палец, как карандаш, кверху поднял. Да ты не усмехайся. И заметь, говорит совсем другим голосом, очень даже не любезным, а малость даже охрипшим и жестковатым голосом говорит. — Съезди ты, товарищ Манжос, в контору Заготзерна… Там тебя такой-то товарищ ждать будет. Его именно разыщи… — И на меня пристально смотрит так. А потом и добавляет: — Надо! — И снова палец наставительно к небу поднял. — Надо, надо район на первые места выводить и товарищам помочь… в смысле уборки. Без спешки, значит! И сам человеком станешь — в рапорте упомянем, и нам… зачтут! Понял, товарищ Манжос?» Я в ответ: «Понял-то я понял, только как же это, товарищ дорогой, — называю фамилию, — зерна-то фактически у меня еще нет?!» — «Что же, все равно, приходовать будут…» — «И как же без наличия?» Засмеялся тут гость мой да и говорит: «Вот поэтому-то я с тобой лично и разговариваю. А там…» — и так рукой махнул, что обо всем, мол, самая твердая договоренность есть, и на меня смотрит пристально. А потом возьми да и брякни: мы, дескать, можем это и в приказном порядке предложить! «Обязательство подпишешь, а квитанцию на руки получишь за хлеб на цельный месяц раньше…» Много тут помешала ему эта фраза насчет приказного порядка! И мне даже настроение испортила… — Манжос засмеялся. — Задал я еще один вопрос — для уточнения: сколько же придется лишнего сдать за ранний срок, да за такую, слышь ты, поблажку? А гость только рукой махнул — ничего, дескать… «Все в точности сдашь, как в накладной будет обозначено». И велел мне ехать на другой же день в эту самую Заготзерну и все дело оформить…
