Гриднев пожал плечами:

— Я все уже объяснил товарищу Шамраю.

— Что вы ему объяснили? — спросил Зуев.

— Что вы считаете правильным решение не допускать его к работе в армии.

— Что же молчишь, товарищ военком? — после длительной паузы раздался голос Шамрая. Его лицо снова начало дергаться. — Дай анкету — буду заполнять.

— Успокойся и выслушай, — подчеркнуто спокойно начал Зуев. — Получилось не совсем так, как я рассчитывал.

Но Шамрай не дал ему договорить. Вспышка ярости овладела им с новой силой.

— Значит, правду сказала эта гнида, — Шамрай взялся за горло, словно расстегнутый воротник душил его. — Я же тебя не просил, я тебе не кланялся. Ты сам мне в душу влез. Все вы тут…

— Гражданин Шамрай, я вам еще раз говорю… — раздался где-то в углу голос Гриднева.

Схватив со стола папку, Шамрай швырнул ею в Гриднева. Терпение Зуева лопнуло:

— Хватит, хватит, товарищ лейтенант запаса!

— Какой я тебе лейтенант! Теперь я калека и урод, я сам не знаю, кто я такой. Наверное, тот, кто в этой войне больше всех виноват…

И Зуев был потрясен безмерной горечью последних слов друга.

— Ну, Шамрай, Шамраище, веришь ты мне? Ну дай сказать тебе несколько слов.

— Тебе верить? — вдруг захохотал Шамрай, и этот смех, как ледяная вода, обдал Зуева. — Чтобы ты опять меня поманил, а потом плюнул в душу? Нет, ты не коммунист, ты шкура, карьерист, сволочь…

— Молчать! — завизжал где-то голос Гриднева.

Зуев тихо сказал:

— Уходи.

Шамрай отчаянным взглядом, словно прощаясь, обвел помещение военкомата.

— Если бы я верил в бога и… ну, как его, вездесущего и всеведающего, я бы показал ему свое сердце, и он… — Шамрай повернулся и выбежал. Зуев долго прислушивался, как, спотыкаясь хромой ногой, тот сбегал по деревянной лестнице. Гриднев первым пришел в себя и спросил военкома:

— Прикажете составить протокол?

Зуев не сразу понял:

— Какой… протокол?

— Протокол о нанесении оскорбления при исполнении служебных обязанностей…

— Идите вы к черту!

И когда удивленный Гриднев на цыпочках вышел, прикрыв за собой дверь кабинета, Петр Карпович Зуев долго сидел за письменным столом, сжав голову руками.

В этот день он уже больше не мог работать и ушел раньше времени со службы. Не мог он ничего делать и дома. Просто сидел и сидел за дощатым столом, на котором горела керосиновая лампа.

Мать уже знала, видимо, о ссоре и ходила на цыпочках. В доме было тревожно и неловко. Высунув от усердия язык, Сашка рисовал в тетрадке горящие фашистские танки и самолеты. Мать первой не выдержала, села напротив и, глядя сыну в глаза, спросила тихо:

— Ну и что же дальше?

— Была большая дружба, — отвечал сын, — и вот чем она кончилась…

Мать всплеснула руками:

— А как же ты ему не сказал, что его, говорят, в партии восстановить собираются? Что сам товарищ Швыдченко за него заступился?

— Он мне и рта открыть не дал, — раздраженно отодвинув лампу, сказал сын. — Он и всегда был как бешеный, а тут совсем сорвался. Ничего я не успел сказать ему.

— Тяжело ему, сынок. Это понимать надо.

— Главное, в эту минуту я и сам разозлился. Показалось, что уж очень несправедливо обвиняет меня Котька.

Сын и мать замолчали.

— А я бы с такими, которые в плен сдавались, и вовсе разговаривать не стал, — сказал вдруг Сашка, ткнув острием карандаша в свой же собственный рисунок.

Зуев даже вздрогнул от неожиданности:

— Ты не суй свой нос туда, где не смыслишь.

Мать смотрела на обоих, горько улыбаясь.

А Сашка, надув губы, в сердцах разорвал свой рисунок и, дерзко глядя брату в глаза, брякнул:

— Только при царском режиме детей так воспитывали, вот что я тебе скажу. Сами ни черта не могут разобраться, а нас все учат и учат, и учат.

Мать подняла голову: никак стучит кто-то? Сашка всунул ноги в валенки, выскочил на улицу, а через несколько секунд в черном квадрате двери, наполняя комнату хлопьями мокрого снега, появилась Зойка. Платок сполз на шею, и растрепанные мокрые волосы прилипли к ее лицу. Она, видимо, бежала и, присев с разбега на лавку, ни на кого не глядя, прошептала:

— Шамрай… Шамраище наш… на мине…

И, медленно сползая с лавки на пол, она зарыдала.

Мать встревоженно взглянула на Сашку и сказала:

— Надо… воды принести холодной из колодца.

Сашка отрицательно мотнул головой.

— Идем, идем, — мать энергично схватила Сашку за руку, на ходу нахлобучив ему шапку, потянула к двери.

Петр и Зойка остались одни.

На следующий день появление военкома во дворе больницы не осталось незамеченным. Из окон выглядывали люди — выздоравливающие и медперсонал. Возбужденно обсуждая что-то, они смотрели на Зуева. Ему пришлось сделать огромное усилие, чтобы шагнуть через порог приемного покоя. Пожилая санитарка в стоптанных шлепанцах довольно нелюбезно остановила майора:

— Вам кого, товарищ военный?

— Мне нужно главного врача.

Подозрительно оглядев Зуева с головы до ног, словно он был одет в форму чужака, санитарка ушла, и буквально через пять минут в дверях показалась молодая, похожая на девочку красивая женщина. «В медицинский халат, словно в куклы играть, нарядилась», — машинально подумал Зуев. Но девочка оказалась удивительно колючей. Она неприветливо кивнула головкой и остановилась с ледяным выражением лица, ожидая, что ей скажут.

— Мне главного врача… — начал Зуев.

— Слушаю.

— Я зашел справиться о здоровье больного Шамрая.

— Справиться? Даю справку: состояние больного тяжелое, — отрезала она. — Простите. Меня ждут в палате. — И повернулась, собираясь уйти.

Зуев решительно шагнул вперед и удержал ее, остановившись в проеме двери:

— Он будет жить?

Брови врача удивленно поднялись, но, видимо, неподдельная тревога в глазах военкома заставила ее смягчиться. Но лишь на миг. Брови опустились, и вокруг глаз собрались мелкие морщинки.

— Едва ли, — сказала девушка. Но затем ее лицо приобрело какое-то профессиональное выражение. — Видите ли, дело не в ранении. Ранение, по существу, легкое, жизненные органы не задеты. Правда, большая потеря крови.

— Я пойду к нему, — твердо сказал Зуев.

— Нет, к больному пока нельзя. Возле него…

— Но ранение, сами сказали, не тяжелое, — почему-то в этом находя оправдание своему решительному требованию, громко сказал Зуев.

И молодой главврач вдруг смягчилась и, взяв военного смело за локоть и отводя его в коридор, в котором пахнуло на Зуева лекарствами, стала говорить:

— Сложность вот в чем, товарищ: у пациента потеряна воля. Он не хочет жить. Он отказывается принимать лекарства, ничего не ел.

— Я пойду к нему.

— Опасаюсь — больной не захочет вас видеть. — И, вдруг сузив злые глазенки хорошенькой девушки, она хлестнула его: — Ведь это вы, говорят, довели его до самоубийства.

Но Зуев ждал этого и, выпрямившись, сказал четко:

— Товарищ…

— …старший лейтенант медицинской службы, — сухо подсказала она.

— Я говорю с вами как военком района. Мне необходимо видеть Шамрая.

— В данном случае я не обязана с этим считаться, — надменно отрезала врач. — Речь идет о здоровье больного, товарищ майор.

— Может быть, медицина в вашем лице захочет посчитаться с тем, что я не только военком, но и старый друг Шамрая?

— Друг? — тихо повторила девушка. Она задумалась, несколько секунд колебалась и вдруг сказала: — Хорошо, пойдемте, товарищ.

В больничной палате, где впритык жались белые железные койки, была занята только та одна, на которой лежал Шамрай. И лишь в дальнем углу просторной комнаты, жалкая и маленькая, похудевшая за эти сутки до неузнаваемости, сидела Зойка. Шамрай лежал неподвижно, с лицом белым, как мел. Глаза его были закрыты, но ресницы вздрагивали. Когда в сопровождении врача Зуев вошел, Зойка, испуганно вскочив, замахала на него руками, больной открыл и сразу закрыл глаза.