Зуев перечитал письмо, и не все в нем ему понравилось. Но переписывать не стал. Только внизу добавил:
«Если ты по-прежнему занимаешься этим самым говором и тебя может заинтересовать тот самый профессор лингвист, который, оказывается, жив и по сей день, то, может быть, махнула бы к нам? Я не смею, конечно, настаивать, но дело есть дело…»
7
Вернувшись от полковника Коржа, Петр Карпович Зуев долго ходил сам не свой. «Как же сказать Котьке? А то афера какая-то получилась. Обещал, растравил парня, и вот так…»
Зуев уже привык к мысли, что именно от него зависит дальнейшая судьба Шамрая, и даже то, что тот (по слухам) перестал пить, приписывал целиком своему влиянию. И уже давненько ничего не слышно о его дерзких выходках. А тут вдруг получилось так, что, кроме мягких товарищеских пожеланий да искреннего сочувствия, ничего сделать для Котьки не удалось. И, озабоченно думая, как же воспримет Котька Шамрай известие о том, что путь в армию ему закрыт, Зуев, проявляя в этом немалую душевную трусость, думал: «Сломается, и теперь уже бесповоротно… Эх!»
И Шамрай ничего не спрашивал. Правда, последние дни он о чем-то стал догадываться. При встречах с Зуевым здоровался ровно, радушно, но потом, хмуро ухмыляясь, искоса поглядывал на смущающегося друга. И на середине безразличной беседы вдруг останавливался и молчал, словно ожидая от военкома ответа. Зуеву все это причиняло немало если не страдания, то душевной неловкости. Он казнился, но молчал.
Шамрай вдруг куда-то исчез, и Зуев вздохнул свободно.
А через несколько недель в кабинете секретаря Подвышковского райкома происходил крупный разговор. Швыдченко, шагая из угла в угол своего кабинета, рассказал о новой выходке Шамрая: он не явился на бюро, где стоял вопрос о его партийности. Зуев, несмотря на предложение секретаря сесть, стоял вытянувшись, подчеркивая официальность выражением своего лица.
— Нет уж, довольно! Хватит! — сказал Швыдченко. — Больше и слышать об этом Шамрае я не желаю.
— Это пьяница, это разложившийся тип, — буркнул из угла Сазонов.
Швыдченко остановил свой бег по диагонали, посмотрел минуту на Сазонова и сказал вдруг тихо:
— Одним словом — стихия. Если хочешь знать…
— Я два раза вызывал его лично в райисполком, а этот фрукт не то что зайти — ответить не соблагоизволил, — буркнул Сазонов. — Теперь что же, прикажете, чтобы еще райком за ним бегал да объяснялся ему в любви?
— Объясняться в любви райком не собирается, — сказал Швыдченко. — Что же, передадим кандидатское дело Шамрая в архив…
Видимо, облегчив душу, Швыдченко устало опустился на стул, а затем все же спросил Зуева:
— А почему это область им вдруг заинтересовалась?
— Я подавал рапорт полковнику Коржу. Просил разрешения взять Шамрая на работу в военкомат.
— Корж, конечно, отказал? — неожиданно оживленно спросил Сазонов.
— Отказал. И, как я теперь понимаю, товарищ секретарь райкома, отказал правильно, — продолжал Зуев. — Только товарищ Корж сказал, что это не значит, что на человека надо махнуть рукой. Кстати, пить товарищ Шамрай уже бросил совершенно…
— Что-то не очень я в это верю, — сказал ворчливо Швыдченко, но глаза его подобрели. Зуев обрадовался: он верил человеческим глазам.
— Товарищи члены бюро райкома, дело же не в полковнике Корже. Я сам знаю Шамрая с детства и полностью, понимаете, полностью за него ручаюсь.
— Ладно, — вдруг неожиданно сдался Швыдченко. — Коли уж так ставишь вопрос и ручаешься, еще раз займемся твоим Шамраем.
— Ручаюсь, товарищ секретарь, — радостно сказал Зуев.
И, непонятно почему, Швыдченко вскочил и опять прошелся два раза по диагонали.
— Так что же тебе сказал твой областной начальник?
— Сказал: «Он обиженный, а обиженных на должность допускать нельзя — они сами людей наобижают кучу. Управлять должны люди добрые», — как-то вяло, заученно, как урок, повторил Зуев.
Секретарь вдруг залился веселым смехом.
— Слыхал? — крикнул Федот Данилович. — Какие мудрецы Соломоны. Ох, уж эти мне военные! Так вы все это цело на должность, значит, свели? Человека в жизни устроить надо, а они ему — должность… Ну-ну. Тут уж не Шамрай, а ты сам, товарищ Зуев, свихнулся.
Зуев вспыхнул. Швыдченко, не замечая, хотел продолжать, но вдруг остановился, внимательно посмотрел на желваки, двигавшиеся на окаменевшем лице военкома, и продолжал примирительно:
— Ладно, ладно. Не закипай. Ты ему объясни…
— А он разве поймет? — спросил угрюмо Зуев.
— Он это не сразу поймет… но ты сам-то хоть пойми. Не к советской власти претензию пусть имеет, а вот к нам с тобой, к твоему Гридневу. Они из необходимых, жестких, но необходимых, понимаешь, вояка, необходимых ограничений сделали неверные моральные выводы.
— Не пойму я что-то, товарищ Швыдченко, — раздался угрюмый голос Сазонова из угла. Он пожал плечами.
Швыдченко улыбнулся:
— Вот видишь, товарищ военком. Даже Сидор Феофанович не понимает, а ты хочешь, чтобы это сразу Шамрай понял. Дело все-таки его собственной шкуры касается.
— Конечно, не поймет он, товарищ Швыдченко, — сказал Зуев.
— Ну, а сами-то вы поняли, товарищ военком?
Зуев долго молчал, думал, а затем улыбнулся:
— А чего же тут не понять? Вроде диалектики.
— А ты говорил — суслик, — криво улыбнулся секретарь райкома и даже легонько показал военкому язык.
Из угла кабинета на них обоих глядели осоловевшие глаза председателя райисполкома.
Действительно, какие такие могут быть суслики зимой, да еще на Брянщине. «Нет, трудно с таким секретарем. Выкрутасы, фантазии. То бычки, то кролики, а теперь вот еще суслики какие-то…»
На следующее утро Подвышков, как всегда, начал свой трудовой день. Через два часа после смены на фабрике служащие учреждений пришли на работу. С шумом и гамом пробегали мимо них школьники, а еще через несколько минут вышел на прогулку детский сад. Проходя мимо чинного строя детей, Шамрай остановился и посмотрел на шествовавшего во второй паре сына Зойки Самусенок. Тот поднял голубые глазенки и взглянул смело в глаза солдату, улыбнулся, узнав его. И вдруг, отпустив ручку соседки, лихо козырнул. Шамрай подмигнул мальцу и шутя откозырнул ему. Он долго смотрел вслед удаляющейся колонне. Опустив голову, он шепнул: «Русь, не сдавайся!»
А миловидная руководительница, оглядываясь на стоящего посреди дороги человека в полувоенной форме, на которого она вблизи и не взглянула, кокетливо улыбнулась. Шамрай изменился в последние дни почти неузнаваемо: ходил трезвый как стеклышко, поношенная военная одежда была заштопана и выглядела чуть ли не новой, пуговицы начищены, в глазах исчезло угнетенное выражение, прикрываемое дерзостью. Он прибавил шагу и через несколько минут был у военкомата.
Зуев уже давно сидел за своим столом, перелистывая учебник физики, когда от конспектов его отвлек грохот опрокинутого стула и крик Гриднева:
— Вам все сказано и — прекратить это безобразие!
Но в ответ донеслось какое-то рычание, похожее на стон. Не успел военком дойти к дверям, как они сами распахнулись, в них влетел, пятясь задом, майор Гриднев, а из-за плеча на него блеснули безумные глаза Шамрая и лицо, покрытое багровыми пятнами. Губы его дергались, и весь он трясся в истерической ярости. Он был и страшен и жалок одновременно. Трудно было поверить, что это тот самый человек, который за несколько минут перед этим шутливо козырял маленьким дошкольникам.
Гриднев, как только почувствовал плечо военкома, отошел за прикрытие письменного стола и с ледяным спокойствием сказал:
— Я прошу вас…
— А я не верю, — продолжал реветь Шамрай. — Не верю, чернильная твоя душа, что старый друг меня продал. Врешь! — И тут же вскрикнул сквозь зубы: — Здравия желаю, товарищ военком! Явился, одним словом, могу приступать к работе… А что задержался так — это же я мины ковырял вместе с саперами, я вот у…
