— Как? — шепотом спросил Зуев, показав на Шамрая. — Заснул?

Зоя отрицательно покачала головой, и в голосе ее послышались слезы:

— Он не хочет говорить со мной, не хочет никого видеть.

Зуев снова перевел взгляд с гипсового лица на измученное и постаревшее лицо Зои.

— Костя, Шамрай! — громко, почти резко сказал Зуев.

Тот открыл глаза:

— Зачем пришел?

— Сказать все, что я должен сказать.

— А что ты должен сказать?

— Все то, что я о тебе думаю…

— Пока не подох? — с иронической улыбкой, спокойно взглянув ему в глаза, сказал громко Шамрай.

И Зуев жестко ответил:

— А хотя бы и так.

Он уже не обращал внимания на тень от рук Зои, которая, словно желая-защитить человека от удара, подняла их над головой. Шамрай молчал. Но молодой врачихе показалось, что он слушал внимательно и ждуще.

И Зуев вдруг понял, что здесь не может быть больничных нежностей. Здесь должна быть только правда. Но она еще не стала его собственным убеждением. Поэтому он сказал слова Коржа:

— Била тебя когда-нибудь мать? Молчишь? А я знаю — била. И не всегда, может быть, за дело лупила — мало ли с чего наболело материнское сердце: от нужды или злости, от человеческой несправедливости. Что же, отрекаться нам из-за этого от матерей? А что ты сделал, солдат? Ты от обиды руку поднял на родину-мать, на дружбу, на будущее. Как же ты смеешь в будущее, в дружбу не верить?

Шамрай закрыл глаза, но Зуев не увидел больше в его лице выражения бесконечной усталости и отчужденности.

— Трус ты и слабый человек!

Врач бросился к Зуеву:

— Я больше не разрешаю вам говорить. Вы утомляете больного.

— А я и десятой доли не сказал того, что надо. Ну что ж ты молчишь, Шамрай? Видно, нечего тебе сказать?! — И, выдергивая рукав из руки главного врача, с досадой сказал: — Эх, не дают мне потолковать с тобой по-настоящему. Ну да ладно, зато, когда выздоровеешь, — не взыщи. Не я буду, если не добьюсь тебе строгого выговора с занесением в личное дело.

В глазах Шамрая вдруг появился слабый блеск, губы его зашевелились:

— Не верю, не верю… что ты говоришь…

Зуев резко повернулся к врачу и шагнул.

— Выдержит ваш больной еще одно потрясение? — шепотом спросил он.

Женщина-врач колебалась, глядя то на Шамрая, то на военкома. Она увидела в открытых глазах Шамрая гнев, а значит и жизнь и кивнула головой.

Зуев шагнул к кровати, взял Шамрая за руку и спросил жестко:

— Ты получил вызов явиться в райком?

Шамрай облизнул запекшиеся губы:

— Я человек беспартийный, чего мне ходить по райкомам. А допросов мне и без них хватает.

— Ну что ж, дело твое, хозяйское, — Зуев полез в карман и достал какую-то бумагу. — Обсуждать твое дело больше не будем, а официальный документ я показать обязан. — Он поднес бумагу к лицу Шамрая. — Читай.

Врач шепнула:

— Может быть, я…

Военком отстранил девушку:

— Пусть сам читает.

Бешено скрипнув зубами, Шамрай вдруг действительно начал читать:

— «Выписка решения бюро райкома… По личной просьбе полковника Коржа дело кандидата партии Шамрая…»

Шамрай попытался вскочить, но, обессиленный, упал на кровать. На его потрясенном лице удивление и страх сменяли друг друга и неожиданно отражались на хорошеньком лице врачихи.

— А мне что он передал?

Зуев, сдерживаясь, чтобы не выдать торжества, холодно процедил сквозь зубы:

— Он просил передать: там, где дело касается должности в армии, придется подождать, а вот в жизни мы его устроим.

— Да вы что выдумали, нарочно, что ли, я на мине? — улыбнулся Шамрай. — Черта с два. Просто конструкция каверзная или, может, устал да выпил малость.

Зуев отвернулся к врачу. Но девушка сама не скрывала своей радости.

Шамрай несколько раз глубоко вздохнул и вдруг, криво улыбаясь, спросил:

— А как это он насчет должности сказал?

— Насчет должности, говорит, передай Шамраю, что управлять должны не обиженные, а добрые и сухие, деловые люди.

— Такие, как майор Зуев, что ли? — криво улыбаясь, Шамрай поднял глаза на военкома.

— Погоди, погоди, — улыбнулся тот. — Я тебе уж выговорок устрою. Ты еще с Федотом будешь дело иметь. А этот партизан, брат, тебе не спустит. Ты у него еще постоишь по команде «смирно».

Сияющие глаза двух боевых друзей, а между ними совсем молодая мордашка врача совершенно закрыли серое лицо Зойки Самусенок, бесприютно стоявшей в стороне.

Поняв, что после размолвки мужчины нашли общий язык. Зойка тихо подошла к стеклянным дверям и выскользнула из палаты. Ей не хотелось уходить дальше, но все же шаг за шагом она отдалялась от полузакрытой двери и почти на выходе столкнулась с быстро вбежавшей молодой колхозницей.

— Ой, тетенька, игде тут конопатый такой, что подорвался на мине?

Зойка кивком головы показала на стеклянную дверь.

— Живой хоть он, мой желанный?

Голова Зойки упала на грудь. Но коротконогая бойкая бабенка поняла это так, как ей было надо.

Манька Куцая шагнула к двери, привстала на цыпочки и через стекло двери заглянула внутрь палаты, рукой делая знаки Зойке, чтобы та подошла. Но Зойка безучастно продолжала стоять у входа.

— Да что ты с этой немецкой овчаркой разговариваешь? — зашипела старуха нянечка, проходившая мимо. — Ты меня спроси. Я тебе все расскажу. А то тут всякие шлендры фрицевские… Грязь только разводят!

— Ой! — вскрикнула Манька и оглянулась на Зойку с испугом. Даже прикрыла рот рукой. Только глаза ее, большие, немигающие, смотрели на Зойку с каким-то бабьим участием.

Не дождавшись от Маньки ни ответа, ни взгляда, нянечка еще больше сморщила свое печеное лицо, тихонько плюнула и, подобрав губы, скрылась, шаркая шлепанцами, в конце коридора.

Манька первая подошла к все так же безучастно стоявшей Зойке Самусенок.

— Ты, сестренка… — начала она и замолчала. — Ты не убивайся. Дочка? Хлопчик? Ох если бы мне хлопчика! Ты не обижайся на них, не убивайся. Тебе нельзя. Дите ж есть у тебя. — И, прильнув к ее плечу, она шепнула Зойке: — Я этого конопатого к себе заберу. Я уже и на быках приехала… На санях быстро доставлю. Перину взяла, кожухи, подушки… Ей-бо… Я его молоком, нутряным топленым салом отхожу.

Зойка слушала не моргая, как в тумане. А Манька, радуясь, что может высказать кому-то все, что так волновало ее за последние недели, спеша доверить свое большое человеческое чувство хоть кому-нибудь, все шептала:

— Ох как тебя замордовали, и-и-и… Сестричка, слухай, ты ко мне в село приезжай. Не бойся — картохи и молока нам хватит…

В ней проснулся извечный женский дух, всегда стоящий выше и над войнами, и над человеческой злобой, и над подозрениями, и всем тем мутным и грязным, чем терзает мужчин честолюбие.

До краев полная своим маленьким истерзанным счастьем, она щедро хотела поделиться хоть капелькой его с той, у которой по неведению она забирала последнюю надежду.

— Ты не думай, мы твоего немченя знаешь как выходим! Советская власть в школу возьмет. Видать, ты в девках видная из себя была…

Тут она круто повернулась на голоса в палате и снова приподнялась на цыпочки:

— Ого, возле моего и начальник тот, шо с ним приезжал. Добрый он, наш начальничек военкомату. Он к нам в звено Евсеевны нашей ездиит. Эх, хороший человек! — она повернулась к Зойке. — И, видать, холостой, говорят, и у вас любовь была. Ну, ему нельзя с тобой, в твоем замаранном положении… его беречь надо. Для всех. Ух и строгости пошли. Надо тебе инвалида… Бери безногого. Ей-бо. Я тебе сама найду. Да ты никак медицина? Так к вам же они прямо в руки идут, эти, которые покалеченные. Не журись, бабонька. Вот те хрест, не журись. Главное, войну сломали. А жизнь устроим.

Зуев уже давно прислушивался к бойкой бабьей болтовне Маньки Куцей и, поняв, зачем она приехала, обрадовался за Шамрая. Именно этот исход для Котьки был бы самый лучший. Но, увидев сквозь окно скорбные, словно неживые, Зойкины глаза, подумал с горечью: «Как люди жестоки, как легко они делают зло друг другу. Хорошо, если по незнанию. В этом хоть их прямой вины нет…»