И не столько по внешнему виду беглянки, сколько по окрику Зуев чутьем догадался: так быстро убегала от яркого света Зойка Самусенок. Он повернул сразу направо по аллее и, быстро отойдя в сторону от толпы, державшейся освещенной дороги, вышел ей наперерез. Зойка шла домой. Зуев окликнул, как бывало перед войной:

— Самусь, ты?

Она тихонько отозвалась, словно всхлипнула.

И они пошли рядом.

Почти так, как это было восемь лет назад, в десятом классе. Молча. Без всяких разговоров. Хотя поговорить нужно было до зарезу, наговориться за все эти прошедшие грозные пять лет. Но разговор не получался. Они шли долго, как тогда… Только Зуев всем своим естеством чувствовал, что, возьми он ее за руку сейчас, она вырвется и убежит. Маленькая ее ручонка была совсем рядом, казалось, он чувствует ее тепло, и он подумал: «Где же вы были все эти годы? Кого вы еще обнимали, эти маленькие ручки?»

Зуев сжимал и разжимал сиротливый кулак. Чуткой душой умного товарища он понимал, как близки и далеки сейчас друг от друга их руки.

И он тихо спросил:

— Ты где была после того, как из Подвышкова ушли немцы?

Она повернула голову и, жалобно глядя вверх, спросила:

— А ты разве не прочел мой дневник?

— Прочел… Ах, ту, вторую тетрадь? Нет, не стал я читать.

И они снова замолчали. Так и шагали, пока не подошли к ее дому. Остановились.

— У меня ребенок, — сказала Зойка.

— Знаю…

Говорить было больше не о чем. Но и уходить было нельзя. Уйти сейчас — значит уйти навсегда, так и не выяснив ничего… Где-то вдали послышалось журчание моторов. Медленно приближаясь, высоко гудел самолет. Рядом с оранжевой Венерой показалась ползущая по небу зеленая звездочка. Она приближалась, затем рядом с ней появилась красная. Зуев поднял голову и, чтобы хоть что-нибудь сказать, произнес тихо:

— Самолет из Одессы на Москву пошел.

А Зойка прошептала:

— Журавли-и-и… Как жаль, что ты не прочел эту вторую мою тетрадь…

— Уж больно чужим духом от нее несло. И вид у нее такой эрзацзмеиный, — вроде в шутку сказал Зуев.

— А я не заметила, Петрусь… Ой… Так вам нельзя теперь говорить.

— Можно. Мы ведь одни с тобой.

Он хотел сказать: «Одни на всем свете». Но удержался.

— Там есть одна песня про журавлей, пел ее часто один из Западной… Они себя галичанами зовут. Пел на Рейне, в городе Вупертале. Потом его разбомбили американцы… город… и галичана тоже. Ты знаешь, я научилась там по-украински… и по-сербски немного умею. Добре до́шли… другари — это так они здороваются. Я многому научилась. Ты что же молчишь?

— Трудно мне, Самусенок.

— А мне, думаешь, как?

— У тебя ребенок, сын. Для женщины это, пожалуй, главная цель жизни.

Она широко открытыми глазами, маленькая и изумленная, смотрела на него.

— Ты правду говоришь? А я ведь не раз и проклинала его. Но так случилось, ты же знаешь. А у тебя? Ты же герой, начальник большой.

— Да, конечно.

— А эта песня галичанская. Она про журавлей. А в том немецком городе мне казалось — она про меня сложена…

И она тихо запела:

Зуев отвернулся. Слушал или думал о чем-то заветном, молчал.

И они больше ни о чем не говорили… Постояли, поскрипев на снегу сапогами, разошлись.

Только когда за Зойкой скрипнула калитка и Зуев тихо повернулся, чтобы идти домой, где-то за углом мелькнула тень.

— Явился по вашему приказанию, товарищ полковник, — лихо и весело отрапортовал подвышковский военком, срочно выехавший по вызову в область.

Из-за стола встал высокий смуглый полковник в гимнастерке английского сукна, с туго врезавшимся в живот командирским поясом. Выдержав несколько положенных секунд серьезного начальнического молчания, он шагнул навстречу и, здороваясь размашистым жестом, удержал руку майора Зуева в своей широкой ладони. Грубовато-ласково, как-то по-отцовски оглядывая молодого офицера с ног до головы и подчеркнуто остановившись взглядом на погонах, сказал:

— Хорош, ничего не скажешь. Что сияешь? Рад? Майорскими погонами доволен или тем, что вышел на самостоятельную работу? Как-никак новое хозяйство… Военный начпуп районного масштаба.

— Доволен, — не отпуская уже сам руку начальника, ответил подвышковский военком. — Доволен тем, что вас, товарищ полковник, снова вижу в добром здравии… что снова под вашим командованием служить буду.

Облвоенком тихо, но решительно погасил рукопожатие и отошел к окну. Старинное, приземистое, оно доходило своим верхним наличником до подбородка облвоенкома. Ему пришлось нагнуться, чтобы глянуть во двор.

— Ну что ж, спасибо на добром слове. Охотно верю. Фронтовые дела и военные денечки так скоро не выветриваются. По себе знаю. Только не раскаяться бы тебе, майор, в твоих искренних чувствах. Знаешь, ведь я и на войне поблажки никому не давал. Дружба дружбой, знаешь, а по мирному делу придется еще больше на службу нажимать. Ты что ж так рано? Я к двенадцати ноль-ноль вызывал.

— Разрешите отлучиться до назначенного времени, — вытягиваясь, сказал Зуев.

— Нет, уж раз прибыл, так чего же… Только я своими делами займусь. Не хочешь посмотреть, как у меня тут «дойтшен официрен унд зольдатен» хату строят?.. Отгрохаем облвоенкомат на славу! А то в этой халупе все плечи себе поотбивал, и лоб в шишках. Допотопное помещение. Не иначе для монахов строили. А может, какая-нибудь гауптвахта была времен царя Гороха. Пошли на стройку!

Полковник и майор вышли. Из опрятного, неимоверно низкого кабинета прямо на улицу. В помещении не было ни коридора, ни сеней, путь из кабинета вел прямо во двор. Только крылечко-времянка из горбылей предохраняло военкомовские двери от ветра, а соломенные маты — пол от грязи.

Шагах в трехстах от этого вросшего в землю домика, где помещался весь облвоенкомат, в лесах стояла массивная двухэтажная коробка, видно, не так давно сожженная и частично разбитая снарядами. Одно крыло ее выходило на крутой косогор. Брешь от снаряда, шириной почти во весь пролет второго этажа, была горизонтально пересечена деревянными помостами какой-то замысловатой конструкции. Широкий помпезный фасад дома сохранил следы дворянской псевдоклассики с фальшивой колоннадой, усеченным архитравом. Он также весь был в лесах. Обтянутые проволокой редкие столбы и ворота с часовым-автоматчиком указывали, что военкомат отстраивают военнопленные.

Часовой лихо отдал честь, и как только полковник и майор вступили на огороженную проволокой территорию, по всем клеткам, крыльям и комнатам послышалась сухая, стреляющая немецкая команда:

— Ах-тунг… Ах-тунг… Оберст Корш ист гекоммен.

— Черти окаянные, — ворчливо, но в то же время довольно пробурчал Корж, проворно взбегая по лесам на второй этаж. — Ведь вот, говорят, дисциплинированная нация. Черта с два. Они дисциплинированы только для своей пользы. Сколько раз приказывал не устраивать мне этих вахтпарадов, а они — свое. Теперь хоть три часа тут на стройке оставайся, вот так и будут тянуться все, как истуканы. Где кого команда застала. Тоже хитруют, на свой манер. Вот так поглядишь-поглядишь и минут через десять смоешься… А то вся работа стоит.

Быстро, но без суетливости шагал полковник Корж по замысловатым, какого-то нерусского типа деревянным лесам, мимо застывших в разных позах немецких солдат. В момент, когда русские офицеры проходили мимо каждого из них, раздавался звонкий щелк каблуками, хотя по установленному правилу военнопленные не брали под козырек. Не козыряли и русские, только кивком головы отвечали на приветствия.

Когда полковник Корж, пройдя по второму этажу на самый край, остановился возле не заделанной еще огромной пробоины в правом крыле, к нему подбежал толстенький, как шарик, немец в офицерских бриджах. На эрзацкожаной короткой куртке, разделанной множеством молний на карманы и карманчики, поблескивали набалдашники карандашей разного размера. Все это торчащее из боковых карманов хитроумное имущество указывало на его чин и старшинство. Он щелкнул каблуками своих шнурованных высоких ботинок и писклявым голосом отрапортовал: