— А это я знаю что, — заявил Сашка брату, — эти ядра турецкие. Из них турки прямо в Богдана Хмельницкого палили.

— А вот и врешь. Богдан Хмельницкий с турками и не воевал. Он у них в плену был два года. Языку ихнему научился.

— В плену? — удивленно спросил Сашка. — Как этот наш Шамрай, который со звездой на спине? А как же из этой трубки курили?

— Вот сюда, в это отверстие, всовывалась вишневая, просверленная раскаленной проволокой трубочка — чубук называется. А глиняный набалдашник набивался табаком.

— А почему вишневая? — добивался неугомонный Сашка.

— Ну, тебе все знать нужно. Любили казаки почему-то вишневые чубуки. А почему — и сам не знаю. Вот будешь изучать историю, сам докопаешься. Будет твое научное открытие.

— Это чего? — спросил Сашка.

— Хватит, хватит вам, — с улыбкой сказала мать, отбирая у Сашки трубку. — Твоей истории он не выучит, а курить в два счета выучится. Я уж ему один раз уши за это трепала. Довольно вам, пошли спать.

Уложив Сашку и убедившись, что он уснул, мать подошла к Петру:

— Это хорошо, что ты с хлопчиком так поговорил. Ему как раз мужской глаз нужен. Сиротка.

Зуев задумался:

— Маманя… Ты это тоже ведь для Сашки об этих двух рассказала?

— И для Сашки и для тебя, начальника, — хитровато улыбнулась мать. — Говорят у нас на фабрике: «Вот, Степановна, сын у тебя большую пользу может вдовам да сиротам произвести… И большой вред — тоже. Гляди, говорят, Степановна, чтоб он у тебя не бюрокра-а-тился… И не одним языком работал».

Помолчали.

— Так повесили фашисты Ивана Яковлевича? — задумчиво переспросил военком.

— Повесили.

— А тот? Бургомистр? Где же он?

— А кто ж его знает? Ох, не терплю я этих пустозвонов. На словах у них одно, а на деле…

— А где же третий? — вдруг спросил сын.

— Какой еще третий? Третьего не было…

— Был. Ну, такой, как дядя Кобас или как секретарь наш Швыдченко, что в партизанах комиссарил. Или хоть такой, как я. Да хоть и ты сама.

— Да что я?

— Знаю, знаю. Подпольной связной была. С партизанами…

— И чего там!.. Под видом с телкой в лес, а обратно — листовки… Только и делов…

— Вот, вот…

— Так кто ж твой третий? — улыбнулась мать.

— Самый главный в жизни. Рабочий, сеятель и вояка.

— Ну, тогда правильно, — согласилась мать.

— Ну конечно же правильно, маманька ты моя, подпольщица дорогая, — сказал сын, обнимая старую мать и целуя морщинистую щеку.

На следующий день, когда Зуев вернулся со службы, мать сказала:

— Приходили к тебе пионеры. Хотят про учителя Подгоруйко знать. Просили тебя зайти на их сбор или слет, как их там… Пойдешь?

— Пойду.

Прошло недели две. Ударили морозы. Снегу было мало. Восточные ветры сдули первую порошу в овраги. Встревожились в колхозах. Начали вымерзать озимые.

Но люди в рабочем поселке жили своей жизнью. Начались зимние свадьбы. Они конкурировали с клубными развлечениями, которые были тоскливы, как посиделки у недоброй тещи. Кино и танцы — вот и все.

Как-то перед Новым годом шла трофейная картина с участием американской звезды Дины Дурбин. Зуев пошел в кино не столько из-за интереса к самой ленте, сколько потому, что в своих победных скитаниях по Европе он как-то видел эту шуструю американку, можно сказать, «а-ля натурель». Это было в то время, когда наши войска, сойдясь на Эльбе с союзниками, очень часто и откровенно, по-дружески встречались и общались с союзной армией. Американские парни, в пилотках, сдвинутых набекрень, в расстегнутых блузах полувоенного образца, очень дружелюбно настроенные, не вызывали у наших ничего, кроме открытого товарищеского чувства к ним.

— Армия как армия… Немножко смахивают на цыган механизированного порядка. Уж больно много шума и движения, — резюмировал полковник Корж. — А впрочем, кто их знает, какие они вояки. Железо ведь огнем проверяется.

— Техника у них хороша, — вставлял кто-нибудь из поклонников автомобилизма.

— А «джипсы» — это и значит по-английски цыгане, — говорил Зуев, торопливо изучавший английский язык.

— Не так хороша, как много ее. Девать некуда…

В какой-то группе актеров, не то фронтового джаза, не то, по-нашему, «армейского ансамбля», и подвизалась американская кинозвезда. Выделывала она на самодельных подмостках различные номера, напевала фронтовые песенки с присвистом и притопом под аккомпанемент веселой солдатской бражки — американских и канадских парней… А в перерывах и после концертов напропалую кутила с советскими офицерами. Воспринималось это как нечто вполне естественное и не накладывало ничего плохого на ее репутацию во всей этой неустановившейся послевоенной фронтовой кутерьме. Как-то на банкете даже предложила капитану Зуеву выпить с ней на брудершафт, что он и исполнил под громкие крики «гип, гип» американских парней.

Чудно́ было вспоминать это сейчас, в полуразрушенном Подвышкове. Зуев ни перед кем не бахвалился таким своим близким знакомством с американской кинозвездой. Хотя вот уже без малого с полгода как он дома. С десятками людей встречался по делам, а сблизиться, подружиться, чтобы было так просто с кем словом перемолвиться, как говорят, для души или для отдыха, — нет, не пришлось. Шамрай как-то все дичится, хотя при встречах по-хорошему улыбается. Даже однажды спросил:

— Ну как?

Зуев сразу понял, что речь идет о личном деле, которое он наново заполнил, и рапорте, посланном по команде вверх, в облвоенкомат.

— Ответа еще не было.

Не слишком опечаленный Шамрай убрался восвояси.

Зуев пришел перед сеансом, взял билет и устроился в уголке. В рабочем клубе соблюдалась своеобразная иерархия в распределении зрительных мест. Билеты в первые три-четыре ряда не продавались — их занимало районное начальство. Сеанс не начинали, пока не появлялся товарищ Сазонов с супругой и отпрысками. Шествовал он важно, ни на кого не глядя, ни с кем не здороваясь. Вот и сегодня, опустившись на первое место справа, тут же кивнул лебезившему завклубом — «можно начинать». Через полминуты пошла картина.

Во время пребывания в Европе в госпитале Зуев насмотрелся немецких и американских картин до тошноты. Раненым, а особенно выздоравливающим госпитальные киномеханики крутили трофейные фильмы напропалую. В первое время, по новинке вглядываясь в чужую, незнакомую жизнь, Зуев, как и многие его товарищи, то восхищался, то просто удивлялся — как живут люди на чужой стороне. Но уже где-то на двадцатом сеансе приходило прозрение. Сюжеты, фабулы, приемы, действующие лица, костюмы и даже декорации стали назойливо повторяться. И во всей это мешанине и мельтешне человеческих фальшивых чувств, скачек и драк явно чувствовалась одна-единственная погоня за чисто внешней новизной, выкручиванием новеньких трюков и больше ничего.

Вот по этой причине машинально и безразлично следя за развитием фабулы, Зуев больше всего прислушивался к зрительному залу. На твердых скамьях без спинок сидело около четырехсот человек рабочего люда, преимущественно тружеников «Ревпути». Их не баловали особенно этим видом искусства. Наоборот, кино для них было пищей скорее для мозга, чем для чувства. Кроме «Чапаева» да «Кронштадта» и еще двух-трех шедевров, на которых благополучно и заглох взлет кинематографии, им тоже преподносили одинаковые, похожие друг на друга киноучебники политграмоты, где опереточные вредители пытались подорвать картонные заводы и мосты, а стопроцентные твердокаменные герои малоубедительно изображали из себя государственных святых…

Зал гудел. Искренне смеялись советские люди над незамысловатым американским трюком, а наиболее экспансивные зрители во время погони колотили от нетерпения впереди сидящих кулаками по спине. В лирических местах фильма где-то по углам попискивали фабричные девчата. Словом, все шло своим порядком, как, вероятно, и полагается в кино.

Когда фильм кончился и зажгли свет, вспотевшие лица, чуть-чуть подслеповатые глаза и повалившая в проходы толпа зрителей ясно говорили Зуеву, что от этого фильма культуры у подвышковцев не прибавилось ни на йоту. Майор Зуев не торопясь вышел в боковой проход. Сходя по деревянному помосту, по набитым на нем поперек брусьям (как сходы на строительной площадке), он остановился. Яркая, пятисотсвечовая лампа бросала через дверь длинную щель света далеко в парк. Где-то в конце этой похожей на луч прожектора полосы Зуев заметил фигуру девушки, быстро и одиноко юркнувшую за кусты. И сразу сзади нее раздался оглушительный свист парней. Кто-то крикнул: «Немецкая овчарка!»