К счастью, тут же, через два дома, оказалась и хата Евсеевны. Зайдя к ней, Зуев поздоровался, познакомил с Шамраем и попросил созвать вечером звено.

— Задание какое? — спросила серьезно Евсеевна.

— Просто хочу закончить с вами все дела. Оформить бумаги. По всем правилам. Есть и задание.

— Ох ты, голубчик мой… вот спасибо… — И Евсеевна захлопотала вокруг. — Ночевать-то у меня будете, ребята? У меня чисто, горенку натоплю.

— Горенку потом, мамаша, — быстро, по-солдатски осваиваясь в чужом доме, грубовато сказал Шамрай. — А пока машину не засосало, давай созови-ка, мать, мужиков вытащить нашу телегу. А то морозом прихватит — зимовать будем у тебя на печке.

Евсеевна остановилась, когда он начал говорить, в углу у печи. Подперев локоть одной рукой, она другой поддерживала свою худую, морщинистую щеку и, с жалостливым любопытством разглядывая искореженное лицо, слушала его бойкую солдатскую речь.

Он заметил ее взгляд и замолчал.

— Да ведь мужиков-то и нет у нас, почитай, в деревне нашей. Ну, ничего, звено мое соберем — вытащим. Мы привычные. А не под силу будет, лошадок пригоним. Выручим. Не сумлевайтесь, — озабоченно заговорила она, скрывая от Шамрая свое смущение.

Тут же она разослала ребятишек за звеном, а сама затопила печку.

Раньше всех пришла дебелая Семенчиха. Сбросив свой необъятный ватник из немецкой шинели, осталась в широкой домотканой рубахе. Грубым крестиком была на ней наметана гарусная вышивка. Не столько, видимо, для красоты, сколько по извечному обычаю Северной Украины. Как узнали Шамрай и Зуев после, она была родом из соседней Черниговщины.

— Надо выручить молодцов, как и они нам на тракте подмогли. Звеном вытянем? — спросила Евсеевна.

— Казала Настя, як удасться, — вдруг по-украински ответила Семенчиха. — Оставить бы их на ночь в этой калюжине, чтобы не ездили в темень. А то еще как раз на мину наедут. Мало вас, мужиков, на войне перебито — еще в мирное время, как та корова у Иванихи, взлетит ваша тыркалка.

— А що, у вас мин еще много? — оживленно спросил Шамрай.

— Да хватает этого добра, товаришок, — безразлично сказала Евсеевна.

— Слышь, звеньевая, говорят, у Горюна какой-то объявился ловкач.

— Сапер? — оживленно переспросила Евсеевна.

— Да кто же их знает, как их зовут по-военному, только ловко разминирует.

— Ага, слыхала, есть там такой, — поддакнула и Параскева, самая высокая в звене Евсеевны.

Шамрай смутился, отошел в сторону и насупился.

Звеньевая сказала как-то мимоходом:

— Да говорила я с секретарем там на тракте, он обещал Горюну сказать, да боюсь, чтоб не заставили нас и на тракте расчищать.

— Эге, на тракте — там пускай военные саперы, — оживилась Семенчиха, — чем мы рассчитаемся? Один семенной. Нам бы только тропинки для скота расчистить, а этот небось за пол-литра сделает, — тараторила Семенчиха, а Зуев, улыбаясь, поглядывал на Шамрая, стоявшего у притолоки. Он внимательнейше что-то там разглядывал.

Захлопали двери, и за несколько минут уже все звено было в сборе. Последней прибежала Манька Куцая. Еще в сенях она выстукала веселую дробь подковками сапожков. Не то стряхивала грязь, не то пускалась в легкий пляс. Вскочив в хату, она весело хлопнула дверью и с порога затараторила:

— Женишки приехали? Ах-ти мне, красавцы-то какие… Голубок ты мой, свет сокол ясный, — и, мельком, одними бровями, поздоровавшись с Зуевым, она проплыла почти танцуя мимо него, опустилась рядом с Шамраем на лавку, продолжая легкомысленно тараторить.

Лампа-пятилинейка чадила на загнетке без стекла. Зыбкий мерцающий свет ее почти не освещал угол избы, где сидел Шамрай. Но вошедшие раньше уже успели разглядеть его лицо. Бойкая молодая бабенка все постукивала подковками полувысоких каблуков.

Женщины смотрели на Шамрая сочувствующе и виновато. Все молчали, не зная, как прекратить бестактную болтовню самой молодой своей подруги. Не находя подходящих слов, Евсеевна просто взяла лампу с загнетки и поставила ее на стол. Обожженное лицо Шамрая осветилось. Куцая весело и быстро повернулась к нему всей фигурой и замерла. То, что она увидела, было так неожиданно, что Манька не могла удержаться от восклицания. Разочарование, жалость — все было в этом звонком крике молодого голоса. Она всплеснула ладонями, закрыла ими глаза и быстро отбежала к печи.

Лицо Шамрая, как каменное, выделялось в рамке окна. Он смотрел на свет лампы не шевелясь, не отворачиваясь. Женщины оцепенели. Первой опомнилась Семенчиха. Направляясь к Шамраю, она мимоходом процедила сквозь зубы присмиревшей Маньке:

— Жируешь, кобыла? — И, не останавливаясь, подошла к лавке, обняла голову Шамрая обеими руками и прижала его обезображенное лицо к своей необъятной груди. А Шамрай, сделавший вначале судорожную попытку оттолкнуться, вдруг смяк, и голова его, вся покрытая рубцами и шрамами, безвольно отдалась материнской ласке. Мягкая грудь Семенчихи совершенно скрыла изуродованное лицо… От нее пахло только матерью, молоком, пеленками… И вдруг Шамрай почувствовал, что щеки его и лоб, все, что горело жгучим огнем уже больше трех лет с той жуткой танковой атаки, вдруг начало остывать. И он, забывая обо всем, щекой прижался к расстегнувшейся сорочке, где узкой длинной полосой белела атласная кожа с синеватыми прожилками на полных грудях.

— Ничего, сынок, — гладила она его курчавый чуб. — Ты не держи зла на нас, не держи. Она у нас самая молодая, — говорила ласково Семенчиха. — У-у-у, языкатая… — шепнула она на Маньку.

А та, оперевшись на карниз печки, упрямо не поднимала глаз. Скрестив руки, она капризно надула губы.

— Не виноват он, девонька, — уже громко сказала ей Семенчиха.

— А в чем виновата я? — спросила шепотом Манька.

— И ты не виновата.

Шамрай вдруг громко глотнул воздух, словно поперхнулся, встряхнулся, встал…

— Пошли, — просто и решительно сказал он. — Мороз прихватит — вырубать придется…

Женщины заторопились. Евсеевна, наматывая веревку на согнутую в локте руку, испытующе смотрела на Маньку. Та все так же стояла, опираясь на угол лежанки.

Шамрай, шурша зуевским кожаном, подошел к молодухе.

— Ну, чего ты? Не журись, курносая!.. — сказал он лихо.

Женщины, гурьбой окружив Зуева, вышли.

— Хорошо, не держит зла твой начальничек, — донесся из сеней голос Семенчихи. Бабы довольно засмеялись.

Манька медленно и боязливо поднимала глаза на Шамрая. Она провела взглядом от сапог, вдоль пуговиц заношенного кителя и подняла глаза, полные слез, к его лицу, резко освещенному сбоку лампой. Пылающая печь окрашивала шрамы в багровый цвет. Но теперь она, не сморгнув, долго и бесстрашно смотрела ему в глаза.

Шамрай усмехнулся.

— Пошли? — сказал он, кивнув головой на улицу.

Манька, не двигаясь, смотрела на него с ласковой жалостью.

— Ночевать пустишь? — вдруг грубостью спасаясь от неловкости, спросил солдат.

Ее брови поднялись. Недоумение и отчаянная решимость были написаны на ее лице.

— Приходи, — сказали ее губы как-то сами собою.

— Нет уж, — с каким-то мстительным удовольствием сказал Шамрай. — Машину вытащим — сама поведешь. А то еще хлопцы мне ноги переломают…

— Некому у нас… — сказала Манька и, коснувшись его руки, у локтя сжала ее. Затем погладила от плеча до ладони его руку, не то просительно, не то прощально извиняясь, и сразу выскочила во двор.

«Словно проверяла, есть ли руки», — подумал Шамрай. И вдруг радость, буйная, широкая, как морская волна, поднялась и разлилась по всей груди. Руки-то его были здоровы!

Он хрустнул пальцами и, прихрамывая, вышел вслед за Манькой на улицу. Зуев уже возился у руля. Звено Евсеевны дружно натянуло канат. Раскачивая машину, восемь женщин выкрикивали песню:

Манька Куцая, подоткнув юбку, схватилась за канат и завела высоким фальцетом: