«Ночь 21-го. Я уже три года пионервожатая и год учусь на заочном. Совсем сроднилась со своей школой. Сегодня был выпускной бал. Уже и наши меньшенькие кончили десятилетку. Мы шли из школы поздно за полночь целой гурьбой. Хорошо как! Тепло, ласково… На нашей улице ватага стала рассыпаться. Парочки, как журавли от стаи, отделялись, исчезая в переулках и воротах. Это я сама не раз видела весной… Вместе с Шамраищем… Он уже лейтенант-танкист. Стал какой-то хмурый, злой. Буркнул только вечером: «Завтра не приду».

А когда мы кончали, на Яловце была весна… Весна, весна… Луга еще были покрыты озерками с обтаявшими льдинками. Он тогда первый услышал весеннее курлыканье и высоко задрал голову! Долго, не моргая, смотрел он на косяк журавлей. А когда те, двое, отделились, вздохнул и посмотрел на меня плачущими от солнца, веселыми глазами. «Давай и мы, как эти…» Чудак… Ведь он же понимает, что того, кого я люблю, с нами нет здесь. И он знает, что я не способна на предательство. Так думала я, пока косяк не скрылся за ветлами-вековушами, вразнобой прибежавшими к берегам Иволги… Когда я повернулась к нему, он, не моргая, смотрел в глубину реки. Глаза его темные, как омут. Какой все-таки красивый профиль… Как сложен… Я сказала ему об этом: ей-богу, серьезно. А он послал меня к черту и быстро ушел, обрушивая с берега в быструю воду дерн и комья глины. Чудак… Тут-то над головой показалась новая стая. Курлы, курлы, курлы… и бух-х-х, бух, бу-у… Котькины буханья… И я задумала: если и от этой стаи отделится сразу пара — Петяшка мой приедет. Но стая смешалась, стала кружиться, разделилась на три части. И между ними, там, в вышине, какой-то митинг, бунт или драка. Целый воздушный бой. С того времени прошла целая вечность. Петр в Москве… Шамрай — важный военный. А я вожусь все одна с первачками.

Вот так и эти ребята — в два часа ночи, как журавли. И почти все — парами. Только я пришла одна. Никто не проводил до калитки: боятся Шамраевых кулаков. Где-то далеко за лесами светает. И гул… и шум… и журав-ли…

22/VI. Я вчера уснула — головой на дневнике. Но как это было давно! И вот снова ночь. Но теперь уже война. Я проспала вчера до полудня. Мама растолкала: «Война!» Я выбежала на улицу. И первая — эта Надька из девятого: «Ты слышала? Теперь уже не надо будет сдавать физику!..» Вот дурища… А впрочем, она так плакала из-за этой переэкзаменовки. И весь день у всех на языке одно слово… И никто ничего не понимает. Откуда? Зачем? И совсем не так, как в кино и в песнях по радио. Совсем, совсем не так… Значит, вчера на рассвете это были совсем не журавли… Конечно, откуда они взялись бы летом! И зачем я уснула?!.. Наши ребята видели их на рассвете. Только никто не понял, что это война… Летело на восток много самолетов вдоль железной дороги — и все…»

«12 июля 1941 г. Кончилась эта пытка… Неразбериха и безделье. Совершенно противоположные слухи, разговоры, радио и газеты… От всего этого можно сойти с ума. Когда остаюсь одна — рву на себе волосы и кусаю губы. Но сегодня все кончилось… Едем на окопы. Куда? Не сказали, но едут все наши. Мальчишки, которые еще не призваны в армию, все девчонки и много стариков. Собираюсь. Проходят мимо окон ребята и поют песню… Теперь я и родина — одно.

15 июля. Мы недалеко от города С. Три дня провели в дороге. Ехали эшелоном. Нас ни разу не бомбили, хотя дважды мы проезжали через станции, где еще дымились развалины и между рельсами не высохла кровь. Но убитых и раненых никто из нас не видел. На дорогах — в движении войска на запад и огромные пушки. Скоро наши его остановят. Все старики говорят: на Днепре ему дадут по морде. Больше ничего писать не могу. Нас предупредили и объяснили все о государственной тайне. Прибыли со станции пешком. Шли почти всю ночь. Утром проснулась в огромном сарае на соломе. Не помню даже, как я сюда попала. Мы все из нашего города попали в третью тысячу. Сейчас вторая тысяча получила лопаты и отправилась на задание. Мы их сменим. Все жалеют, что не взяли из дома лопат — каждый свою… Будем работать в три смены — из-за лопат.

16 июля. Вчера десять часов работали. Роем огромные овраги в два человеческих роста. Это мы отгораживаем Россию от немецких танков. К вечеру мы уже знали, что это называется «противотанковый ров». Старший лейтенант, с лопатами и киркой на черных петлицах, называет его по-военному: «эскарп». Он очень серьезный — старший лейтенант. Хотя и не злой. Никто из нашей тысячи не знает его фамилии. К концу дня наши девчонки стали с ним заигрывать. Но он ни разу не улыбнулся. А когда уж очень строили ему глазки, краснел и отворачивался. Ах как болят волдыри на ладонях! Один лопнул и жжет…

18 июля. Мы уже вырыли около четырех километров рва. Но вчера под вечер из-за холма выскочил немецкий самолет. Совсем неожиданно он круто повернул, лег на крыло и прогудел низко-низко вдоль равнины — над нами. Люди прыгали в ров и прятались за насыпью. Он не бомбил и не стрелял. Старший лейтенант объяснил, что это разведчик, он возвращался с задания без боеприпасов. Вечером нас перебросили километров на шесть в сторону. Мы спали в новых колхозных сараях. На рассвете на нашем старом месте была сильная бомбежка и что-то дымно горело. Старший лейтенант в полдень сообщил нам, что это бомбили бы нас, если бы командование не догадалось перебросить нас на новое место. Он сказал: если обнаружил разведчик, то перемена дислокации самый лучший способ уйти из-под удара. Все наши девчонки говорят, что наш старший лейтенант — большой стратег. Особенно Надька расписывает его военные таланты. Лучше бы зубрила свою физику… А некоторые уже без ума в него влюбились…

7 августа. Долго не заглядывала в дневник. Болят руки. Не высыпаемся. Уже три недели мы роем и роем землю. Сегодня утром бригады нашей тысячи вышли на свои места еще до восхода солнца. Начали работу без команды, как все эти дни. Стремимся выполнить полудневную норму в прохладе. Часов в девять вдоль эскарпа началась тревога. Где-то на юге и на севере прорвались немцы. Нам надо уходить, чтобы не попасть в окружение.

8 августа. Мы в окружении… Прорывались всю ночь далекие зарницы. На западе еще со вчерашнего вечера все явственней слышен звук канонады. Надька отбегает в сторону и прикладывает свою шевелюру к земле. Говорит, что очень хорошо слышны пушечные выстрелы. А город С., возле которого мы рыли землю, — Смоленск. И никакая это уже не военная тайна. Он уже у немцев.

9 августа. Шли всю ночь. Часа в два ночи мы вышли на шоссе и влились в колонну войск. Армия движется тихо, никому не разрешают курить и зажигать спички. Только каждый час колонна останавливается и подолгу стоит. А затем шепотом подается команда. Все встают, движутся быстро, а иногда и бегом. А потом снова остановка. Тихо. Падают звезды. Зарницы выстрелов. Пахнет гарью. А когда прильнешь к земле, виден на звездном небе холмистый горизонт. Оказалось, это кучи соломы после комбайна. Снова команда, звон оружия, холмы, гарь и далекий, далекий гул… Надька мне по секрету сообщила новость: за час до того, как мы вышли на шоссе и соединились с армией, у нас была остановка снова на комбайновом поле. Все сразу повалились на кучи соломы. Кое-кто храпел. И Надька говорит, что сама видела, как старший лейтенант, накрывшись плащ-палаткой, долго лежал и плакал. И делал вид, что по карте и компасу выверяет маршрут… Когда я спросила Надьку, откуда она знает, что он делал под плащ-палаткой, она смутилась и отошла прочь. Видно, не такой уж он стратег… Хотя, когда вывел нас на шоссе, выпятил грудь и затянулся ремнем. А на первом же привале, на заре, очень деловито чистил и смазывал свой пистолет. Ночью мы прошли по мосту. Старший лейтенант первый раз за всю войну заулыбался и сказал, как мальчишка: «Девочки, не горевать! Сейчас, когда мы форсировали Днепр, — все будет в порядке. Теперь мы как за мамин подол ухватились!» Мы даже удивились, каким он оказался веселым, наш стратег. Через час, как только взошло солнце, сзади нас раздались пушечные выстрелы, пулеметные очереди, а затем несколько больших взрывов. Колонна ускорила шаг. Затем вдоль дороги промчалось несколько машин. На передней стоял на подножке какой-то начальник с длинной шевелюрой и держал в руках два пистолета. Армейцы говорят, что к переправе подходили немецкие танки и мост наши взорвали. Где-то слева всю ночь разгорались пожары. Неужели там уже немцы? Мы второй день уходим от окружения. А как же те, кто не успел перейти Днепр по взорванному мосту? А лейтенант говорил, что позади всех отступают самые храбрые. Они называются прикрытие, или арьергард… А кто же прикрывает их, если те, кого они прикрывают, взорвали у них перед носом мост? Страшно подумать… А тот, с шевелюрой, с двумя пистолетами и грозными бровями, мчавшийся вперед, — тоже самый храбрый?..»