— Ну ладно… мир, мир… — И, подойдя к нему вплотную, сказал: — Совсем тут никакая не фанаберия начальническая — этого я сам терпеть не могу. Просто мы с секретарем райкома решили помочь этим труженицам… замечательным. Понятно?

— Слушаюсь… — облегченно вздохнул Гриднев.

— Ну вот и хорошо. Жалоб не будет?

— Нет, товарищ военком, — совсем весело ответил Гриднев.

Через полчаса явился Шамрай.

— Стеклышко? — спросил Зуев, пристально взглянув на друга.

— Как приказано, — мрачновато ответил Шамрай.

— Тогда — поехали…

Проходя по военкомату, Зуев на ходу отдал распоряжения, оставив Гриднева своим вридом.

— Вернусь завтра к середине дня… В случае надобности — ищите по телефону в «Орлах».

Придя домой, Зуев неожиданно застал у себя Швыдченко. Тот сидел на стуле и внимательно слушал, что ему не спеша говорила мать.

— Ну вот, Петро Карпыч, мы с Евдокией Степановной и познакомились.

Зуев повесил шинель на гвоздь и умышленно замешкался, соображая, что так быстро привело Данилыча к нему домой.

— Ну, брат, недаром говорят — мир тесен. Мы тут уйму знакомцев вспомнили… Люди все же одного поколения…

— Да и одного интересу были, — добавила хозяйка и, подумав, произнесла с горечью: — до войны.

К удивлению Зуева, Швыдченко промолчал. Мать оглядела собеседника. «Что-то у них, видать, по службе… Все секреты…» И накинула на плечи платок, собираясь оставить их одних. Догадливый Швыдченко остановил ее:

— Вы, Евдокия Степановна, нам не помеха. А по ходу дела, может, и посоветуете что. Не утерпел я, Петро Карпыч, с этим самым люпином безалкалоидным. Уж очень что-то заковыристо интересное. Будь ласков, покажи ты мне эту свою заграничную «фасолину», а? Ежели ты не напутал чего… ты не обижайся — дело твое, как говорит товарищ Кобас, пролетарское, и тонкости того, как произрастает всякая трава-мурава, только по книгам тебе известны. Но если все правда — этот твой сидор солдатский для нашего района прямо… Ну, вроде тех кролей…

— И бычков? — улыбнулся Зуев.

— Ага, ага…

Зуев вышел в сени и тут же внес зеленый мешок. Распуская петлю заплечных лямок, он сказал:

— Совсем я не обижаюсь, Федот Данилович, и очень даже прошу вас меня в тонкостях земли нашей просвещать и критиковать.

— Земля наша песчаная, — задумчиво говорил Данилыч, глубоко запуская руку в зерно и ворочая там кистью как-то по-особенному. «По-мужичьи орудует, словно молоть собирается или вот-вот войдет с мешком этим в борозду, для ручного посева…»

— Ну, раз сам просишь, то вот тебе первая самокритика: чуть-чуть ты не погубил эти, по всему видать, драгоценные семена. Имеет это бобовое растение еще такой недостаток — капризные к окружающей температуре и влажности эти семена. Их сохранять надо ровно. Высокая температура — высохнут, чуть ниже нормы — как губка или соль сырость натягивают. Проглядел — пиши пропало. Потеря всхожести. Вот почему у нерадивого, бестолкового хозяина семена часто пропадают.

— Не любят их лодыри?

— Не совсем так. Зато летом посеял на любой земле — и он пошел из воздуха азот таскать. Кто не очень любит спину гнуть — самая подходящая культура. Но осенью и зимой за ним глаз и внимание требуются. Но это тот, который для зеленого удобрения. Семена по цвету вроде гречки, а этот…

Швыдченко запускал руку вглубь, гладил, просевал сквозь растопыренные пальцы, пробовал на зуб и на вкус.

— Нет, действительно, — он. Только чудной какой-то. Белый и вроде не горчит. А чем черт не шутит! Немец — он и обезьяну выдумал.

Зуев засмеялся.

— Ты чего? — спросил Данилыч.

— Да так.

— Що, може, опять будешь меня с сусликом равнять?

— Что вы, товарищ Швыдченко! — спохватился Зуев. — Я того бригадира черниговского вспомнил. Очень он на вас был похож.

Но секретарь словно и не слышал, увлеченный изучением семян.

— Вот что, товарищ дорогой. Будем, пока суд да дело, пока там ученые из эвакуации вернутся, будем ставить опыт. Просто по весне засеем и размножим эти фрицевские семена. Ты вот что… Бери эту торбу с собой. Передай половину Евсеевне — она это дело знает. Пускай хранит как положено. И кому бы еще?

— «Орлам», — подсказал Зуев.

— Правильно, только деда этого, Алехина, что ли, который про кресты да медали любит… добре предупреди. Сохранить в полном ажуре. И мальчонку того, с ухами, тоже приспособь. Добре?

— Сделаю…

— А я на днях буду. Все растолкую, как и что. Созвонюсь с областью соседней, пошукаю того деда Штифарука. Может, он нам и просветит это дело. Договорились?

— Есть, — по-военному отвечал довольный Зуев.

— Ну я пошел. Задержался я у вас…

В дверях Швыдченко столкнулся с Шамраем, но они разминулись. Зуев пригласил Шамрая перекусить. Мать, предупрежденная им заранее, лишь искоса поглядывала на Шамрая, не подавая никакого вида. Она впервые увидела его обезображенное лицо и скрывала жалостливые слова, так и просившиеся наружу.

Пообедали.

— У Зойки был? — тихо спросил Зуев, когда мать вышла.

Обожженное лицо перекосилось, и Шамрай кивнул утвердительно.

— Ну как?

— Сам понимаешь.

— Поговорили?

— Нет. Не вышло у нас разговора.

— Плакала?

— Нет. Сам ушел, чтоб не разреветься.

— Да, дипломат из тебя неважный.

— Да я и не напрашивался в дипломаты. Вот, передала. — И Шамрай вынул из кармана две большие общие тетради — одна черная в коленкоровом переплете, другая — в эрзацкоже под черепаху.

— Мне? — протянул руку Зуев.

— Сказала, что нам обоим. На память и для оправдания, что ли.

— Что там?

— Дневник.

— Прочел?

— Читал всю ночь…

— Ну что ж скажешь — судья строгий и не совсем праведный?

— А что сказать? — Шамрай пожал плечами и, встав из-за стола, прихрамывая отошел к окну. — Могу сказать, как тот председатель комиссии по проверке: если все это на пять процентов правда, то как же вы остались живы?

— Думаешь, хитрит? — протянул руку за тетрадями Зуев.

Но Шамрай стоял отвернувшись.

— Нет, не думаю. Зачем ей это? Тут правда на все сто процентов. Ну, а с другой стороны, на кой сдалась мне вся эта литература? Душу растравлять?

— Тогда я почитаю, — просительно сказал Зуев, как-то не уверенный в своем праве на эту просьбу.

Шамрай криво ухмыльнулся, сверкнув зубами:

— Адресовано нам обоим. Чего ж, твое полное право. А в общем, давай кончим этот разговор. А то я не поеду с тобой ни в какие колхозы.

— Кончили… — торопливо сказал Зуев, берясь за дверную ручку. — Захвати мою кожанку, холодновато тебе будет в кителе… — И через минуту друзья полезли в машину. Еще миг, и она, громыхая, выкатилась на мосточек у ворот и заковыляла по ухабам и промерзлым грудам осенней дороги.

— А этого… ребятенка, видел? — спросил Зуев, притормаживая ход машины уже за поселком.

— Как же… Первым встретил меня. Захожу я в хату, а он без штанцов, в одной рубашонке марширует, попка голая… свисток из-под рубашки торчит, скалкой в руках как автоматом орудует…

— Бойкий, видать? — нерешительно процедил Зуев. — А мать?

— Матка за пологом что-то возилась. А он скалкой на меня… «Хенде хох».

Зуев захохотал. Улыбнулся и Шамрай. Но невесело.

— Так и говорит: «Хенде хох»? — захлебываясь, спросил Зуев.

— Зойка подбежала, шлепнула и вроде всхлипнула, мне почудилось, — вяло ответил Шамрай. — Поехали, что ли?

Зуев нажал на газ.

Короткого дня не хватало. Задержавшись в «Орлах» по кроличьим делам, Зуев с Шамраем выехали на тракт, когда уже почти совсем стемнело. До знакомого перекрестка доехали, когда уже наползала темная осенняя ночь. Свернув направо по проселку, где Зуев со Швыдченко два дня назад видели странную сороконожку, они поехали к деревушке. Дорога была скользкая, машина вихляла задом, а на окраине деревни с разгону влетела в большую лужу.

— Загрузла добренько… Самим не выбраться, — сказал через минуту Шамрай, вылезая прямо в воду.