— У дяди Чарльза важная встреча, — пришел мне на помощь Шемпион.

— Можно я тоже пойду? — попросил Билли.

— Это конфиденциальная встреча, — объяснил ему Шемпион и улыбнулся мне.

— Я оставлю пальто в машине, — поспешил я переменить тему разговора. — Солнце уже хорошо пригревает.

— До встречи, — сказал Шемпион.

— До встречи, — откликнулся эхом Билли, но его голос почти потонул в перезвоне церковных колоколов.

В оперном театре через дорогу проходила репетиция. Снова и снова повторялись несколько тактов «Реквиема» Верди. У дверей в «Кесс» был расстелен красный ковер, а вход в захудалое с виду заведение под названием «Паради» преграждал полицейский.

Я прошел через рынок. Там толпились покупатели и народ из деревень в своих вышедших из моды, но тщательно вычищенных черных костюмах, черных платьях и шалях. Шла бойкая торговля кроликами и цыплятами, горячо обсуждались цены на улиток и яйца. В открытом море одинокий яхтсмен, увидев проходившее мимо него небольшое двухмачтовое судно, с надеждой поднял против ветра свой оранжевый в полоску треугольный парус, пытаясь уловить дуновение ветра. Море еще отливало молочной белизной прошедшей зимы, но поверхность его была спокойной. Волны набегали на гальку берега с легким шипением и откатывались с глубоким вздохом безысходности.

Вокруг гигантского нагромождения каменных глыб, которое служит убежищем морским воротам Ниццы, непрестанно свищет и неистовствует ветер. А в уютной тишине и безопасности гавани взгляду предстает удивительное многообразие: от парусных яликов до грузовых пароходов, пришвартованных рядом с портовыми кранами. На пристани громоздятся штабеля светло-желтых лесоматериалов, а в дальнем конце среди нескольких частных яхт и катеров покачивалась на волнах «Джульетта». Но палуба ее была пуста, Шлегеля я там не увидел.

Главный порт Ниццы — неподходящее место для шикарных модных яхт. Здесь не увидишь, чтобы подобные творения, созданные для досуга, располагались рядышком, борт о борт, чтобы на корме обедали на свежем воздухе кинозвезды и при этом одалживали у магната с соседней яхты чашечку икры. Любое судно заходит сюда исключительно по делу, а привилегированный Морской клуб находится по другому адресу. Сегодня, учитывая, что это воскресенье, выходной день, в порту было как-то необычайно оживленно: человек двенадцать окружали фургон «пежо», наблюдая, как два аквалангиста проверяют свое оборудование. Металлические барьеры, что обозначали обычно места парковки автомобилей, сейчас были поставлены так, чтобы на пристань никто не прошел, и полицейский в форме охранял единственный проход в этой загородке.

— Куда вы направляетесь?

— Просто прогуливаюсь, — ответил я.

— Прогуливайтесь где-нибудь в другом месте, — отчеканил полицейский.

— Что случилось? — спросил я.

— Вы слышали, что я сказал? Уходите!

Я отошел, но недалеко и тут же, двигаясь вдоль другой стороны ограждения, набрел еще на одну группу наблюдающих за происходящим.

— Что происходит? — спросил я у них.

— Утопленник, я полагаю, — отозвалась женщина с большой кошелкой. Она даже не оглянулась, чтобы посмотреть на человека, который задал вопрос, из боязни пропустить что-нибудь интересное.

— Самоубийство?

— С одной из яхт, — поделился стоящий рядом с ней мужчина. Он был одет в оранжево-желтую ветровку яхтсмена с ярко-красной молнией, бросающейся в глаза.

— Миллионер какой-нибудь, или его милашка, — добавила женщина. — Накачались наркотиками, вероятно… может, еще и оргию устроили.

— Бьюсь об заклад, это немцы, — поторопился высказаться мужчина в ветровке, видно, боялся, что разыгравшаяся фантазия соседки затмит его собственные предположения. — Немцы не умеют пить.

К тому месту, где мы стояли, приблизился официозный полицейский.

— Вам здесь нечего делать, — сказал он.

— Сам топай отсюда, грязная свинья, — огрызнулась женщина.

— Смотрите, окажетесь в фургоне, — пригрозил «фараон».

— Ну ты, сутенер, — отлаивалась женщина. — Думаешь, ты сможешь справиться со мной в темноте фургона?! — Она издала грязный смешок, похожий на кудахтанье, и обвела взглядом всех нас. Мы дружно ее поддержали, и полицейский не солоно хлебавши отправился восвояси к ограждению.

Поскольку таким образом была продемонстрирована несомненная солидарность нашей группы, один из зрителей, хранивший до сих пор молчание, решился тоже внести свою лепту.

— Они думают, что это турист, — сказал он. — Что он запутался в якорных снастях одной из яхт — вон тех двух — «Джульетта» или «Мэнксмэн»… они думают, что он утонул ночью. Аквалангисты скоро его достанут.

— Им потребуется не меньше часа, — со знанием дела вставил мужчина в куртке яхтсмена.

Да, подумал я про себя, это займет у них час, а то и больше. Я отошел от группы оживленно переговаривающихся любителей зрелищ и медленно побрел вверх по крутой улочке, ведущей к бульвару Сталинграда.

Все везде было закрыто, за исключением бакалейного магазинчика через дорогу и большого кафе, где белые пластмассовые буквы, гласившие, что оно называется «Лоншан», ярко выделялись на покрашенном неровно кистью ядовито-зеленом фоне. Вся середина помещения была совершенно свободной, как будто там собирались устроить танцы или кулачный бой. Посетителей набралось с дюжину или чуть больше, ни одной женщины, и ни на одном не было приличного выходного костюма, в каких ходят в церковь к воскресной обедне достойные прихожане. В дальнем углу зала в отдельной кабине принимались ставки, а все мужчины просматривали программки скачек, выписывали и отмечали что-то на карточках, и пили пастис. Здесь был свой особый мирок.

Я заказал коньяк и опрокинул его одним глотком, прежде чем девушка за стойкой успела закрыть бутылку.

— Дорогой способ утолять жажду, — заметила она. Я кивнул, и она налила мне еще одну порцию. На этот раз я не торопился. По радио закончилась музыкальная программа, и метеоролог начал долго и нудно рассуждать о районах высокого давления. Барменша выключила приемник. Я потягивал свой коньяк.

К стойке подошел человек, опустил монету в один франк в автомат и получил пригоршню маслин.

— Угощайся, — предложил он. Это был не кто иной, как Шлегель.

Я взял одну штучку без слов и комментариев, но выражение моего лица, должно быть, говорило само за себя.

— Что, ты думал, что меня сейчас выпутывают из якорной цепи, а?

— Что-то вроде этого, — сдержанно отозвался я.

Шлегель вырядился на сей раз, как местный житель: серого цвета пиджак для гольфа, темные брюки и парусиновые туфли.

— Рано ты начал праздновать, голубоглазенький.

— А вам никогда не приходило в голову, что к этой прекрасной экипировочке очень подошел бы черный берет? — полюбопытствовал я.

Вот так беседуя, мы перешли в самый тихий уголок кафе, рядом со сломанным музыкальным автоматом.

— Здесь то, что ты просил, — протянул мне бумаги Шлегель. — Материалы Мэлоди Пейдж по связи с офицером, который ее «опекал», рапорт, датированный числом за шесть недель до ее смерти.

Я открыл коричневый конверт и заглянул внутрь.

— Она неотлучно находилась с Шемпионом, — говорил Шлегель. — Ездила с ним на филателистические выставки в Цюрих и Рим. Обрати внимание, на последних трех открытках специальные выставочные погашения.

Я посмотрел на почтовые открытки, которые Мэлоди Пейдж отправила своему связнику. Они были выполнены в духе продукции, на которой специализируются несколько аэрофилателистических фирм: художественные открытки, изображавшие воздушный корабль «Граф Цеппелин», закрепленный на стоянке где-то в Южной Америке; дирижабль «Гинденбург», скользящий над Нью-Йорком, и мрачная картинка с этим же воздушным кораблем, запечатленным в момент, когда он взорвался и сгорел в Лейкхерсте в 1937. На последней открытке, отправленной после ее возвращения в Лондон из Европы, красовался американский дирижабль «Макон».

— Код несложный, — объяснил Шлегель. — Она встречалась со своим связником через пять дней после указанной даты отправления открытки. Если же открытка была цветной, то через семь дней.