Видя, что Эдмунд поглощен собственными делами, сэр Ньюджент вернулся к прерванному повествованию, расхаживая взад и вперед по комнате, что, очевидно, помогало ему изливать свои жалобы.

Нынче утром он облачился в самое элегантное и модное из своих городских платьев. Его наряд, помимо столь новаторских предметов туалета, как белые панталоны и шейный платок, завязанный «узлом Фотерби», включал и ботфорты, которые он до сего дня еще не надевал, украшенные огромными золотыми кисточками. Хоби изготовил их по его личному проекту, поэтому такой обуви не было ни у кого, даже у лорда Петершема. Когда сэр Ньюджент расхаживал по буфетной, кисточки раскачивались и подпрыгивали при ходьбе, на что он и рассчитывал. Не заметить их не мог никто: даже щенок с сомнительной родословной.

Шьена они попросту заворожили. Склонив мордочку набок, он несколько минут восторгался ими, прежде чем поддаться искушению, но они манили его к себе настолько властно, что он не устоял. Поднявшись с пола, песик решил исследовать их внимательнее, для чего просто схватил зубами ту, что оказалась ближе к нему.

Сэр Ньюджент вскрикнул от ужаса, после чего повелительно приказал Шьену отпустить кисточку. Тот ответил ему рычанием и лишь сильнее потянул ее на себя, виляя хвостиком. Эдмунд, разразившись радостным смехом, захлопал в ладоши. Подобный взрыв невинного веселья вынудил сэра Ньюджента исторгнуть столь возмущенное восклицание, что Феба сочла своим долгом прийти к нему на помощь.

Атмосфера накалилась, и в этот момент на сцене появился Том. На руках у Фебы восторженным лаем заливался Шьен; Эдмунд все еще хохотал и никак не мог успокоиться; Петт, привлеченный отчаянными криками своего господина, стоял перед ним на коленях, бережно разглаживая кисточку; а сэр Ньюджент, побагровев от ярости, со всей невоздержанностью описывал кары, которых заслуживал Шьен.

Том проявил свойственное ему присутствие духа. Он таким властным тоном приказал Эдмунду забрать щенка, что малыш повиновался, даже не осмеливаясь перечить. Затем юноша нахмурился, взглядом призывая Фебу перестать хихикать, и смягчил гнев сэра Ньюджента, пообещав ему, что Шьена больше не допустят в буфетную.

Узнав об этом запрете, Эдмунд возмутился, и его пришлось призвать к порядку за то, что он принялся умолять Тома «расквасить сэру Ньюдженту нюхалку». Вместе со Шьеном мальчик в гневе удалился в кухню, где и провел остаток дня, играя с куском теста, в то время как его привечали изюмом, марципаном и засахаренными апельсиновыми и лимонными корками.

На следующий день сэр Ньюджент мудро отказался от намерения надеть свои прекрасные новые сапоги, а Эдмунд удивил своих защитников тем, что вел себя словно ангел, так что даже сэр Ньюджент стал поглядывать на него с вынужденной благосклонностью.

После полудня пошел дождь, и, нарисовав несколько неубедительных портретов, кои он любезно презентовал Фебе, Эдмунд впал в уныние, но потом отвлекся на узоры, оставляемые каплями воды на оконном стекле. Он как раз стоял коленями на стуле, в подробностях описывая Фебе неспешное продвижение одной из капелек, когда на улице показалась карета, запряженная четверкой лошадей, и остановилась у «Poisson Rouge».

Эдмунд заинтересовался происходящим, но все-таки не так сильно, как Феба, которая, едва заслышав стук копыт приближающегося экипажа, встала и подошла к окну. Это был тот самый звук, что она надеялась услышать, и, когда карета замерла, девушка почувствовала, как гулко заколотилось у нее в груди сердце.

Дверца экипажа распахнулась, оттуда легко спрыгнул на землю человек в пальто с многочисленными воротниками, он обернулся, отдал несколько распоряжений форейторам и решительным шагом вошел в гостиницу.

Из груди Фебы вырвался долгий вздох; мастер Рейн испустил пронзительный крик, слез со стула и понесся по комнате к выходу, вопя во все горло:

– Дядя Вестер, дядя Вестер!

Эдмунд умудрился открыть дверь, все еще крича во все горло «Дядя Вестер!», в тот самый момент, когда Сильвестр вошел в буфетную. Ему пришлось замереть на пороге, потому что малыш крепко обнял его за ноги, и тогда, наклонившись, чтобы высвободиться из отчаянной хватки племянника, он ласково сказал:

– Ну, как дела, разбойник ты этакий?

– Дядя Вестер, дядя Вестер! – продолжал надрываться Эдмунд.

Сильвестр расхохотался и подбросил малыша над головой.

– Эдмунд, Эдмунд! – передразнил герцог мальчика. – Осторожнее, ты меня задушишь! Ах ты, племянник мой дорогой!

Он все еще не замечал ее, и Феба застыла у окна, с некоторым изумлением глядя на тот восторженный прием, который Эдмунд оказал своему коварному дядюшке. Собственно, она не очень-то и удивилась, хотя и не ожидала от малыша, что он придет в такой экстаз. Если что-то и заслуживало удивления, так то, что сам Сильвестр был явно тронут неподдельной радостью Эдмунда. При этом он нисколько не походил на человека, который не любит детей; а еще он совсем не был похож на человека, наговорившего ей столько ужасных вещей на балу у леди Кастельро. Этот зловещий образ, причинявший Фебе душевные страдания, померк, унося с собой и смятение, заставлявшее ее страшиться появления герцога ничуть не меньше, чем желать его.

– Скажи Плохому Человеку, что я не его маленький мальчик! – взмолился Эдмунд. – Мама говорит, я не принадлежу тебе, дядя Вестер, но ведь это не так, правда?

Слова малыша прозвучали с такой искренней мольбой, что Феба не выдержала и рассмеялась. Сильвестр, быстро оглянувшись, увидел ее. Глаза его полыхнули жарким огнем; ей вдруг показалось, что он готов броситься к ней. Но это выражение исчезло столь же внезапно, как и появилось, и Сильвестр не двинулся с места. На нее вдруг обрушились воспоминания об их последней встрече, и она поняла, что прощения ей не будет.

Он заговорил не сразу – сначала опустил Эдмунда на пол и только потом сказал:

– Какой сюрприз, мисс Марлоу. Хотя мне следовало бы догадаться, если бы я дал себе труд задуматься, что, скорее всего, я найду вас здесь.

Голос его прозвучал ровно, и в нем не было слышно ни следа тех эмоций, что бушевали у него в груди. Они были самыми разными, однако преобладающей являлся гнев на Фебу за то, что, как он полагал, она помогала похитить Эдмунда; и на себя за то, что на какой-то краткий миг его охватила неудержимая радость при виде нее. Это привело герцога в такую ярость, что он плотно сжал губы, чтобы не сказать лишнего, пока не взял себя в руки.

С той самой ночи на балу герцог изо всех сил старался не думать о девушке. Задача оказалась невозможной, но, всячески растравляя рану, которую она нанесла ему, он решил, что излечился от тех глупых нежных чувств, коими воспылал к ней. От него требовалось вспоминать лишь ее недостойное поведение, поскольку не в силах Сильвестра было забыть оскорбление, что мисс Марлоу нанесла ему. Она выставила его на посмешище перед всем миром, и это само по себе было непозволительно, однако, если бы тот портрет, что она срисовала с него, был бы неузнаваемым, он бы еще мог простить ее. Во всяком случае, поначалу Сильвестр думал именно так, когда обратился к матери, которая и дала ему книгу, чтобы он прочитал ее. Он намеревался отмахнуться от романа, как от досадного пустяка, заявить, что книга слишком абсурдна и нелепа, чтобы хотя бы на миг разозлиться из-за нее, но прочел на лице матери отнюдь не гнев, а страх. Герцог был столь потрясен, что воскликнул:

– Это не мой портрет! О да, брови – мои, но все остальное – ложь!

Она же ответила:

– Он преувеличен, разумеется.

Прошла целая минута, прежде чем его светлость выдавил из себя:

– Значит, я действительно похож на этого презренного типа? Невыносимо гордый и равнодушный… настолько вознесшийся в собственных глазах, что… Мама!

Герцогиня тут же ответила, протягивая к нему руку:

– Только не для меня, Сильвестр! Но иногда я спрашиваю себя, не стал ли ты чуточку… безразличным… по отношению ко всем остальным.