Матушка Кэтрин – другое дело.

– Настоятельницу отстранили от занимаемой должности? – спросила Анна, прерывая гневную тираду своего брата о священниках, у которых рождаются дети.

– Ее оставили на прежнем месте, дав возможность искупить свои грехи.

– А что случилось с ее дочерью?

Анна вспомнила, что в те времена желала, чтобы у матушки Кэтрин забрали ее ребенка в наказание за то, что она стала причиной смерти чужого ребенка.

– С дочерью?

Эдвард удивленно посмотрел на нее.

– С внебрачным ребенком, которого она родила. Что с ним случилось?

– Ах, вон оно что. Он умер несколько лет назад. Но это нисколько не умаляет ее греха. Пока он был жив, они оба, и настоятельница, и священник, продавали имущество монастыря, чтобы обеспечить своего байстрюка.

Как спокойно он говорит о смерти ребенка! Анна не жалела, что стала причиной проверки обители Литтлмор, в которой давно пора было навести порядок. Но она все же вознесла беззвучную молитву за упокой души малолетней дочери матушки Кэтрин. И в ее сердце нашлось место для жалости к настоятельнице и ее ребенку. Со временем она, возможно, даже простит ее.

Что до Эдварда, то Анна сочла, что ее месть, хоть и с опозданием, но отчасти свершилась. Она писала Уолси о пожертвованиях ее брата обителям Литтлмор и Хинтон, надеясь поставить его в неловкое положение, когда выяснится, что одна из них или обе не достойны благотворительности. И наконец Уолси за него взялся, очевидно, дав распространиться при дворе слухам о его неразборчивости. Анне следовало бы сейчас испытывать удовлетворение, но вместо этого ей было стыдно. Месть не принесла сладостного чувства, вкус ее оказался горьким. И ее вовсе не радовало то, что ей придется отвечать на вопросы любопытных придворных о своем пребывании в Литтлморе.

– Что именно стало достоянием общественности? – спросила Анна.

– То, что я давал деньги шлюхе!

– Но не то, что вы меня туда отправили?

Возможно ли, чтобы это оставалось тайной?

Эдвард внезапно схватил ее за руку и рывком поднял на ноги, так сильно потянув за манжету, что одна из булавок, пристегнутых к рукаву, вонзилась Анне в запястье.

– Уолси строит козни против меня, а не против вас! – закричал он.

Закусив губу, Анна еле сдерживалась, чтобы не завыть от боли. Спустя секунду Эдвард оттолкнул ее от себя, и она попятилась и едва не упала, устояв только благодаря тому, что успела схватиться за край стола. Анна сжимала пораненное запястье ладонью. На манжете проступало ярко-красное кровавое пятно.

– Обстановка в Литтлморе не может бросить на вашу репутацию хоть сколько-нибудь значительную тень, Эдвард. У вас нет оснований гневаться на меня. В действительности вас с этим заведением ничего не связывает. Не вы ведь отец ребенка матушки Кэтрин.

Эдвард посмотрел на нее так, словно она лишилась рассудка.

– Нужно не так уж много, чтобы появились неприятности.

– Мне это известно лучше, чем кому бы то ни было.

В глазах ее брата кипела такая бессильная ярость, что Анна испугалась, как бы он ее не ударил. Но он лишь наклонился к ней так близко, что едва не ткнулся в ее нос своим.

– Никогда не позволяйте себе вмешиваться в мои дела! – угрожающе прорычал герцог.

Сказав это, он удалился из ее покоев. Ноги Анны подкосились, и она, дрожа, снова повалилась на стул, инстинктивно прикрывая рукой живот. Она подозревала, что вот уже несколько недель снова беременна. В последнее время ее мысли были заняты главным образом детьми, еще до того, как ей стала известна судьба дочери матушки Кэтрин. Уилл Комптон недавно получил письмо, в котором его извещали о рождении второй дочери в далеком Уорикшире и о том, что ребенок болен и едва ли будет жить.

Роды всегда таили в себе риск как для матери, так и для ребенка. А в этом году к тому же по всей стране свирепствовал мор. Он получил название «потовая лихорадка». Заболевший ею еще вчера мог быть здоровым, а сегодня мертвым. Анна тоже переболела этой заразой за несколько лет до того, как вышла замуж за Джорджа. Ей крупно повезло, что она выжила, так сказали ей лекари из Бристоля, которых Эдвард вызвал в Торнбери для ее осмотра.

Женщина понимала, что она, возможно, обязана Эдварду жизнью. Она вздохнула. Анна уже жалела, что написала письмо Томасу Уолси, но кто мог тогда предположить, что духовник короля достигнет такого могущества или что у них с Эдвардом возникнет вражда?

Анна подбодрила себя мыслью о том, что худшее, по крайней мере, уже позади. Кардинал использовал сведения, которые она ему предоставила, чтобы уязвить гордыню герцога Букингема. Эдварда это огорчило, но дальше все пойдет как раньше.

Большой королевский турнир был проведен, как и предполагалось, но после этого король с королевой удалились в наиболее безопасный среди своих дворцов, подальше от очагов заражения. С собой они взяли значительно сократившуюся «дорожную» свиту. Сестра Анны, Элизабет, осталась при королеве, а самой Анне с Джорджем было дозволено вернуться к детям. Генри, брат Анны, также уехал в одно из своих загородных поместий, изъявив желание удалиться от королевского двора. Как и Анна, он устал постоянно угождать капризам монарха. Герцог Букингем отправился в Глостершир, в замок Торнбери, все еще негодуя на Анну за недостаточную преданность их семейству и порицая короля Генриха за безрассудное решение вверить управление Англией в руки такого выскочки из простонародья, как Томас Уолси.

– Еще до Рождества произойдут перемены, – сказал герцог Букингем, – в результате которых я возьму в свои руки бразды правления Англией.

Последнее пророчество монаха одновременно и взволновало, и напугало Мадж Геддингс. На этот раз в Хинтон Эдвард послал Роберта Гилберта. Бывший духовник теперь стал канцлером герцога.

– Возможно, король умрет от потовой лихорадки, – рассуждал Эдвард, – даром, что он переезжает с места на место в попытках убежать от заразы.

Он поднял кубок, глумливо салютуя им большому портрету короля Генриха, висевшему на стене. Портрет почти скрывал настенную роспись – цветы в зарослях травы на полосатом красно-кремовом фоне. Затем герцог осушил свой кубок.

Мадж наблюдала за своим возлюбленным с противоположной стороны маленького столика, поставленного в его личных покоях. Она едва прикоснулась к еде. Даже этот легкий ужин, состоящий из речной рыбы и кроличьего мяса, включал в себя деликатесы: пирог с дичью и апельсинами и пудинг, приготовленный на эле, но в этот вечер изысканные яства ее не радовали.

Поднявшись, Мадж прошла к очагу. Заслонка, закрывающая его летом, была украшена резным изображением герцогского герба. Ее ножки были сделаны в виде льва, дракона, борзой и грифона. На плитках пола, ласкающих приятной прохладой обутые в туфли на тонкой подошве ноги (а лето с начала июня выдалось необычайно знойным), также красовались геральдические узоры: королевский герб Англии и орден подвязки были окружены вензелями Стаффордов.

Некоторые говорили, что летом мор собирает больше жертв. Мадж полагала, что так оно и есть. По всей Англии отменили ярмарки и закрыли лавки. Были запрещены многолюдные собрания, как частного, так и общественного характера, из-за страха распространения эпидемии. Придворный штат был значительно урезан, и все уехали настолько далеко от Лондона, насколько это возможно.

Герцогиня со своими придворными дамами находилась в Блэчингли. Герцог с любовницей, а также его еще не вступившие в брак дети остались в Торнбери. Медведь, которого Эдвард содержал долгие годы, в конце концов сдох, но с ними в замке по-прежнему оставались две обезьяны, хорек и не поддающееся учету количество собак и кошек. От обезьян не было никакого проку, а вот кошки ловили мышей и крыс. Борзые были незаменимы в охоте на выдр. Спаниели отыскивали жертву и приносили ее, равно как и дрессированный хорек.