- Да я бы и не подумала никогда из-за такого обижаться, - воскликнула Светлана Анатольевна, ухватившись за близкую ей тему, - подумаешь! что ж тут такого! Где она усмотрела оскорбление? Я это совершенно не держу за оскорбление. А и правда, в самом деле, правду ректор сказал: женщина должна уметь подчинять свои желания, ограничивать свои потребности. Так уж мир устроен. Нам, женщинам, положено терпеть. Такова наша женская доля. С этим надо смириться, что уж тут поделаешь. А Ангелина этого не хочет понимать, не понимает, по молодости, по глупости - вот отсюда и все ее беды!..

Светлана Анатольевна воодушевилась, глаза ее сверкали. Она сама себе нравилась. Лицо ее сочилось, словно чебурек маслом, искренней радостью подобострастия. По примеру многих традиционалисток, она была очень довольна, что ей подвернулся случай продемонстрировать то известное всем качество, о котором российские мужчины с похвалой отзываются как об особой душевности русских женщин, а мужчины с Запада презрительно определяют его как склонность русских женщин к азиатскому подобострастию.

- Я ее сразу предупредил! - заявил Павел Иванович, пропустив мимо ушей скромную саморекламу женских качеств Светланы Анатольевны, - я ей сказал: смотри, Ангелина, что ты наделала, тебя ведь теперь уволят, и испачкают тебе трудовую. И все уже настроились, ждут, что так оно и случится. Нина Владимировна чуть не поседела - ждала, что ей за нее выговор влепят. Наша кафедра и так не на хорошем счету. Но обошлось как-то, - удивленно развел он руками, - все, конечно, смотрели на ректора - как он себя поведет. А ректор как-то спокойно воспринял... Бывает, говорит. Жизнь сейчас нервная, нагрузки большие, - вот так и получилось, что женщина сорвалась. Ничего страшного, бывает, сказал. Тем более праздник. Пусть, пожелал, эта Левертова обязательно приходит на торжественный фуршет, чтобы никто не подумал, что у нас с ней возник конфликт. Ну, мы-то, конечно, все понимаем, что это он так, для виду. Сейчас простил, для видимости приличия, а в следующий-то семестр, глядь! - и припомнит. Так Нина Владимировна уж и так и эдак ей втолковывала, чтоб не смела уходить. И я тоже ей сказал: обязательно отправляйся на фуршет, иди, беги со всех ног туда, - чтобы все видели, что ты камень за пазухой не держишь. Так ведь нет, не пожелала! Не собираюсь, говорит! Не хватало еще устраивать на фуршете шоу с моим участием. Если ректору так хочется, то пусть идет, а я не собираюсь; и ни прощения просить, ни просто из вежливости там торчать. Не нравится - увольняйте. И ушла! Не хватало, чтоб ректор из-за левертовской выходки расформировал кафедру! А он давно, давно грозился! Один пенсионерки засели, говорит, пользы никакой!...

- И не говорите! - воскликнула Светлана Анатольевна, - ни научных трудов, ни методичек! за целый год!...

- Угробят кафедру, я вам точно говорю! - еще сильнее начал стращать Павел Иванович. - А нас всех разгонят по дальним филиалам! Вот и будете, Светлана Анатольевна, вставать в пять утра, чтоб к первой паре дотрястись на электричке!

"Нет, это не то; мы отклонились: это к делу не относится. Однако, как они все здесь любой разговор переводят на свою кафедру", - вздохнув, подумал Коля. Он закрыл блокнот, встал, и вышел. Павел Иванович и Светлана Анатольевна, увлеченные своей больной темой, почти не обратили внимания на его "спасибо-до свиданья".

Коля направился в то крыло, иными словами, в северное крыло знания, где находился ректорат. В архитектурном плане эта часть здания была в точности такая же, как и противоположная. Но если в крыле для простолюдинов было полно народу, и стены пестрели объявлениями, то здесь, в крыле для избранных, стояла мертвенная тишина, а стены сверкали свежей краской, аккуратно нанесенной в лучших канцелярских традициях ровно в две трети среднего человеческого роста.

Когда Коля подошел к двери с надписью "приемная ректората", она вдруг резко отворилась, и оттуда вышел невысокий полный человек.

- Сегодня студентам нет приема, - буркнул он, бесцеремонно отпихивая Колю с дороги.

- Я не студент, - покраснев, ответил Коля и вошел.

- Нет приема, нет приема! В пятницу после четырех приходите! - закричала, вскакивая с места, девушка-секретарша.

- Я следователь. По делу Панфиловой, - как можно суровее сказал Коля. Суровость далась ему нелегко. Как раз в этот момент он снова вспомнил, что у него нет с собой удостоверения.

Секретарша поуспокоилась.

- А... - пробормотала она, - опять Панфилова... Тогда садитесь, подождите. Я сообщу Игорю Муратовичу.

Коля сел. Секретарша упорхнула в кабинет, почти сейчас же выпорхнула и предложила войти к ректору. Он оказался мужчиной лет пятидесяти, с некрасивым унылым монголоидным лицом. Как все чиновники старой, еще советской закалки, он держался представительно, то есть всем своим видом выказывал серьезность и солидность, а также превентивное недоверие к посетителю.

Уже после первых фраз разговора Коля понял, что узнать что-либо по какому-либо поводу у этого человека будет совершенно невозможно. На все вопросы ректор отвечал крайне сухо, и не скрывал, что его самолюбие сильно страдает от необходимости общаться с незначительным юнцом. Он не отрицал, что после официального фуршета в обеих частях академии последовало продолжение праздника, но официальность и брезгливость в его голосе нарастала, по мере того, как Коля подходил в расспросах к пьянке, устроенной партийцами. Было очевидно, что он, как закаленный функционер, настроен выгораживать своих до последнего.

Его версия стройно дополняла кафедральную, но была изложена самым строгим канцелярским слогом. По словам ректора, выходило, что после фуршета "отдельные приглашенные на партийный конгресс решили продолжить вечеринку в неформальной обстановке", но он не мог сказать, что там происходило, и кто именно остался, так как уехал сразу после официальной части. Всего на конгрессе присутствовало около пятидесяти партийных активистов, прибывших с разных концов Петербурге и Ленинградской области. Академия предоставила для них помещение на правах аренды, контракт имеется в бухгалтерии. Ректор особо подчеркнул, что не был знаком с большинством из них, и сказал, что если Коля хочет получить какие-то дополнительные сведения об участниках конгресса, то ему следует обратиться за справками в региональное отделение партии. Впрочем, добавил он, Коля может получить копию списка участников, который прилагался в дополнение к договору об аренде.

Отдельно ректор подчеркнул, что Панфилова, по его мнению, могла в тот вечер распивать спиртные напитки с кем угодно, необязательно в компании с партийцами, поскольку в здании на тот момент находилось множество студентов, преподавателей и служащих Академии. На вопрос о том, случались ли ранее подобные случаи на подобных вечеринках, он отвечал резко отрицательно и категорически пресек Колины попытки развить эту тему. На просьбу описать Панфилову как сотрудника, он сообщил, что, безусловно, знал ее в лицо и по имени, но сказать что-то более конкретное о ней ему было бы проблематично. Нескрываемое омерзение ректора достигли апогея, когда Коля высказал естественное предположение, что Панфилова, интеллигентная женщина, не могла бы самостоятельно, без собутыльников допиться до летального исхода. По всей видимости, неосторожно употребив неделикатное слово "собутыльники", Коля перешел какую-то невидимую границу, поставленную ректором для защиты репутации своего заведения. Все в его облике стало угрожающем; черты невозмутимого внешне лица почти исказились; редкие движения стали грозно порывистыми. Подчеркнуто сурово он сообщил, что уж он-то ни в коей мере не был собутыльником Панфиловой и, точно так же как и Нина Владимировна почувствовав Колину податливость, начал уже без всяких колебаний выпроваживать Колю под предлогом предстоящих важных дел. "Катя, дайте этому молодому человеку список участников той конференции и ответьте на все его вопросы", - скомандовал ректор секретарше, доведя Колю до двери и почти вытолкнув его вон. Коля слышал, как дверь за ним захлопнулось, и как ректор для верности решительной рукой повернул в ней ключ.