— Но как ты видел тогда, что у тебя получается под кистью или карандашом?

Это наступила моя очередь. Глаза из-под косматенького чубчика оценивающе взглянули на меня.

— Отлично, Перссон! Ты тоже годишься! Я и не говорил вам, что писал картину. Я сказал, что работал, а художник может работать и кистью и без кисти, он может просто изучать или запоминать натуру.

Говорил художник доброжелательно, но в его улыбке таилось чувство торжества или превосходства над собеседником. Создавалось впечатление, что ему нравится ставить себя в очевидно невыгодное положение, чтобы потом, импровизируя, с честью из него выпутываться. Он как бы мерился с вами интеллектом, провоцируя эту борьбу.

— Кстати, вегетарианцы видят в темноте лучше, чем все остальные — плотоядные. А я, должен вам заметить, — вегетарианец.

Он установил на мольберт новое, еще не испорченное его кистью полотно и кинул взгляд на ближайшие прибрежные скалы. В отсутствии каменоломен его искусство деградировало до промышленно необработанных камней.

— Ты не вегетарианец, Перссон? Советую им стать. Это никогда не поздно.

Голос его зазвучал оживленнее, по-видимому, он напал на любимую тему.

— Любой вегетарианец даст сто очков вперед любому плотоядному. Какую бы область мы ни взяли! В какой области работаешь ты, Перссон? Ах да, я забыл, ты — учитель.

Тон, каким он сказал последнее слово, а также выдержанная многозначительная пауза ясно показывали: моя профессия не отвечает уровню способностей даже самого бесталанного салатоядного.

— Люди, работающие в интеллектуальной сфере, — продолжал он, — могли бы намного раздвинуть рамки своего творчества и достичь гораздо больших успехов, если бы они питались правильно! И если наше убийство здесь совершил вегетарианец, не беспокойтесь, он прекрасно его спланировал. Им ни за что его не поймать!

Тут на него, очевидно, снизошло вдохновение, и он принялся ожесточенно обрабатывать полотно кистью, окуная ее время от времени в серую краску и отвечая нам только хмыканием.

Наверное, он даже не заметил, как мы ушли.

Когда мы оказались за домом, Министр вдруг повернулся, встал на цыпочки и осторожно пошел назад к входной двери.

— Мы только посмотрим! — прошептал он знакомым и крайне неприятным мне тоном.

Я схоронился за пригорком и стал ждать. Я решил, что в новую унизительную постельную авантюру вовлечь себя не дам.

— Где ты, Вильхельм! Где ты! Или сюда! Иди!

Министр распахнул окно и кричал из него так, что его, наверное, слышали даже в местной лавке.

Судя по всему, он нашел еще один труп, и я поспешил на выручку.

Он встретил меня в прихожей и тут же затащил в большую светлую комнату.

Моя первая мысль была — я попал в дом радости на Линдо.

Все стены комнаты были увешаны картинами. Светлые, яркие, искрящиеся краски пьянили и ослепляли взгляд. Это была настоящая оргия красок на один и тот же сюжет — обнаженной женской натуры.

Или, во всяком случае, почти обнаженной — на некоторых этюдах на ней были чулки, на других прозрачная косынка на шее: говорить об одежде в строгом смысле слова было нельзя.

— Взгляни на лицо! — призывал Министр, чей взгляд с очевидным удовольствием скользил по изогнутым и округлым линиям.

— Боже мой!

— А ведь так она выглядит много лучше, чем в своем унылом сером костюме! Хотя он написал ее чуть полнее, чем она есть. И кожа выглядит посвежее.

Шелест листьев на ветру, по-видимому, заглушил звук шагов. Мы услышали его, когда он уже стоял за нами на пороге комнаты.

— Господа убедились, что я не такой уж фанатичный вегетарианец? Не помню, чтобы посылал вам приглашения, но все равно, добро пожаловать на мой вернисаж! Полагаю, вы сгораете от желания пополнить свои коллекции?

На обратном пути Министр нес под мышкой две только что приобретенные картины — два, надо сказать, довольно типичных для Линдена пейзажа с видом на каменоломню. Министр безуспешно пытался отобрать что-нибудь из новой плотской волны, но его позиции на переговорах оказались настолько ослабленными, что пришлось согласиться на каменоломни.

Через некоторое время он остановился и, прислонив картины к дереву, долго и неодобрительно рассматривал их.

— Будь они немного побольше, из них получились бы отличные шторы для затемнения. На случай воздушной тревоги.

Он поднял картины.

— Нужно поддерживать искусство, — с задумчивостью в голосе продолжал он. Потом вздрогнул. — Я не говорил… я ничего не говорил о стипендиях?

— Ты ее, в общем-то, ему обещал.

— Бог мой, что скажет Пальме!

Вид у него был настолько жалкий, что на новый выговор у меня не хватило духа. Каменоломен было достаточно. Впрочем, конфуз в изрисованном цветами доме художника не показался мне такой же катастрофой, как пережитая в спальне у профессора. Тут, наверное, сказались мои предрассудки. В богемном доме позволительно многое.

— Вот увидишь, убийцей окажется Стеллан Линден, — сказал я, чтобы поднять ему настроение.

Выражение лица у Министра посветлело.

— Может быть. У него же нет алиби! Он, впрочем, этим только бравирует, хочет показать, насколько подобные пустяки презирает.

— И мотивы для убийства у него были.

— ?

— Картины!

— Пожалуйста, не мучай меня!

— Я имею в виду обнаженную натуру!

— Краски необычные, но тело красивое.

Я вздохнул. Выше анатомического аспекта он подняться не мог.

— Разве ты не понимаешь, что уже самим фактом своего существования этюды с голой натурой подтверждают серьезность его отношений с Барбру Бюлинд. Я, конечно, не настолько хорошо ее знаю, но что-то говорит мне: она ни за что не согласилась бы позировать в таком виде, если бы не питала к нему самых пылких чувств. О его ответных чувствах можно только догадываться, но он наверняка знает, что Барбру должна унаследовать немалую сумму, а на что потратить деньги, художник найдет всегда. Сейчас ты, наверное, уже додумался и понял, с какой целью обыскивала Барбру Бюлинд дом своей родной тети, воспользовавшись для этого вторым ключом?

— Я пытался ответить на этот вопрос, но из-за его запутанности и деликатности однозначного решения не нашел, — увернулся Министр так, словно отвечал на депутатский запрос.

— Послушай! После кофе у Сигне и Магнуса ты сам утверждал, что Барбру Бюлинд, вероятно, посещала дом своей тети, не испросив на это у нее разрешения, и что именно из-за этого тетя потребовала свой ключ обратно. Но с какой целью проникала Барбру Бюлинд к ней в дом? Я тебе уже говорил, что Барбру сама ответила на этот вопрос. Ты, наверное, помнишь, как она не без горечи сказала, что Беата, мягко говоря, совсем не помогала ей с диссертацией и отказалась передать материалы из архива своего мужа. Помнишь, она сказала: «А я хотела только…», — и здесь запнулась. Потом, правда, сама того не сознавая, она все равно проговорилась: «Я понятия не имею, что находится во всех этих шкафах и запертых ящиках», возможно, она действительно не знала, что находится в них, но откуда ей было известно, что ящики — заперты? Ответ прост — она пробовала их открыть, ведь дверцу несгораемого шкафа не растворишь походя. А это значит, что она хотела в них забраться. С какой целью? Да с очень простой! — ответил я сам себе, повысив голос, чтобы заглушить бесцеремонное хмыканье Министра, пытавшегося что-то возразить (вопрос мучил меня так долго, что я не собирался уступать чести открытия). — Ведь Беата располагала материалом колоссальной ценности! Для диссертации Барбру Бюлинд об Арвиде Юлленстедте он значил все! Письма писателя, его черновики и все прочее — это же для литературоведа настоящая золотая жила! Однако Беата упрямо не дает племяннице воспользоваться хотя бы частью материалов, и ее работа над диссертацией заходит в тупик. Но у нее есть ключ, и, выждав, когда тетя ушла из дома, она проникает на дачу, обыскивает ее и обнаруживает препятствие — шкафы и сейфы заперты. А старуха, вернувшись, — мы знаем, у нее зоркий глаз, — поняла, что кто-то побывал у нее в доме, сделала из этого соответствующие выводы и потребовала ключ обратно.