«В багровом зареве закат шипуч и пенен…» В багровом зареве закат шипуч и пенен, Березки белые горят в своих венцах. Приветствует мой стих младых царевен И кротость юную в их ласковых сердцах. Где тени бледные и горестные муки, Они тому, кто шел страдать за нас, Протягивают царственные руки, Благословляя их к грядущей жизни час. На ложе белом, в ярком блеске света, Рыдает тот, чью жизнь хотят вернуть… И вздрагивают стены лазарета От жалости, что им сжимает грудь. Все ближе тянет их рукой неодолимой Туда, где скорбь кладет печать на лбу. О, помолись, святая Магдалина, За их судьбу. <1916> «Без шапки, с лыковой котомкой…» Без шапки, с лыковой котомкой, Стирая пот свой, как елей, Бреду дубравною сторонкой Под тихий шелест тополей. Иду, застегнутый веревкой, Сажусь под копны на лужок. На мне дырявая поддевка, А поводырь мой – подожок. Пою я стих о светлом рае, Довольный мыслью, что живу, И крохи сочные бросаю Лесным камашкам на траву. По лопуху промяты стежки, Вдали озерный купорос, Цепляюсь в клейкие сережки Обвисших до земли берез. И по кустам межи соседней, Под возглашенья гулких сов, Внимаю, словно за обедней, Молебну птичьих голосов. <1916> «День ушел, убавилась черта…» День ушел, убавилась черта, Я опять подвинулся к уходу. Легким взмахом белого перста Тайны лет я разрезаю воду. В голубой струе моей судьбы Накипи холодной бьется пена, И кладет печать немого плена Складку новую у сморщенной губы. С каждым днем я становлюсь чужим И себе, и жизнь кому велела. Где-то в поле чистом, у межи, Оторвал я тень свою от тела. Неодетая она ушла, Взяв мои изогнутые плечи. Где-нибудь она теперь далече И другого нежно обняла. Может быть, склоняяся к нему, Про меня она совсем забыла И, вперившись в призрачную тьму, Складки губ и рта переменила. Но живет по звуку прежних лет, Что, как эхо, бродит за горами. Я целую синими губами Черной тенью тиснутый портрет <1916> «Синее небо, цветная дуга…» Синее небо, цветная дуга, Тихо степные бегут берега, Тянется дым, у малиновых сел Свадьба ворон облегла частокол. Снова я вижу знакомый обрыв С красною глиной и сучьями ив, Грезит над озером рыжий овес, Пахнет ромашкой и медом от ос. Край мой! Любимая Русь и Мордва! Притчею мглы ты, как прежде, жива. Нежно под трепетом ангельских крыл Звонят кресты безымянных могил. Многих ты, родина, ликом своим Жгла и томила по шахтам сырым. Много мечтает их, сильных и злых, Выкусить ягоды персей твоих. Только я верю: не выжить тому, Кто разлюбил твой острог и тюрьму… Вечная правда и гомон лесов Радуют душу под звон кандалов. <1916> «Пушистый звон и руга…» Пушистый звон и руга, И камень под крестом. Стегает злая вьюга Расщелканным кнутом. Шаманит лес-кудесник Про черную судьбу. Лежишь ты, мой ровесник, В нетесаном гробу. Пусть снова финский ножик Кровавит свой клинок, Тебя не потревожит Ни пеший, ни ездок. И только с перелесиц Сквозь облачный тулуп Слезу обронит месяц На мой завьялый труп. <1916–1917> «Холодней, чем у сколотой проруби…» Холодней, чем у сколотой проруби, Поджидаешь ты томного дня. Проклевали глаза твои – голуби Непрощённым укором меня. <1916> «Снег, словно мед ноздреватый…» Снег, словно мед ноздреватый, Лег под прямой частокол. Лижет теленок горбатый Вечера красный подол. Тихо. От хлебного духа Снится кому-то апрель. Кашляет бабка-старуха, Грудью склонясь на кудель. Рыжеволосый внучонок Щупает в книжке листы. Стан его гибок и тонок, Руки белей бересты. Выпала бабке удача, Только одно невдомек: Плохо решает задачи Выпитый ветром умок. С глазу ль, с немилого ль взора Часто она под удой Поит его с наговором Преполовенской водой. И за глухие поклоны С лика упавших седин Пишет им числа с иконы Божий слуга – Дамаскин. <1917> |
