- На мое счастье он уже еле на ногах стоял, не сумел с меня трусы снять. Я его отпихнула - и к лифту. Он еще, слышу, в шахту лифта орет сверху свой служебный телефон. Мать его так... И, хоть убей, не пойму, как ты все это терпишь, Соня? Я скажу тебе честно: я тебя очень люблю - ты такая простая, мне так с тобой легко. Но очень жалею. Как ты живешь с ним? При том, что он еще и дерется. Где ты силы берешь?
Они уже подошли к остановке.
- Я не пойду дальше. Тут сяду на 101-й, как раз до дома. Сонюшка, милая, я не обидела тебя?
- Нет, что ты. - Сонечка еще больше ссутулила спину, тонкое личико с мелкими птичьими чертами стало как у старушки, и непонятно было, сколько ей лет. В рыженьких жидких волосах-кучеряшках заметна преждевременная седина.
"Какая она маленькая, слабая, - подумала Инга. - Ей еще хуже живется, чем мне. И как она плохо, по-старомодному одета... Вот получу деньги, непременно куплю ей кофточку модную. Может, ей и моя черная юбка подойдет".
- Я знаю, все верно, ты правду говоришь. Спасибо, Инга, когда-то же нужно было это сказать. До сих пор много было всяких его штучек-дрючек, но чтоб такое, чтоб уже...
- Плюнь ты на него, не расстраивайся из-за дерьма. Ведь сама же живешь с ним, никуда не уходишь. Хотя и могла бы. У тебя есть мать, есть, куда уйти. Детей нет, ничто не удерживает. Ты - вольный человек. Ан не уходишь. Значит, любишь, привязана, а, может, квартиру жалко. Или нет сил сломать весь уклад своей жизни? Ну так терпи. Не обращай внимания, не замечай всего этого...
- А как бы ты поступила, Инга?
- Я не имею права давать тебе советы. Я - это я, а ты - совсем другое. Тебе мои советы не пригодятся. У меня тоже был муж не из лучших. Не шлялся, правда, но так скандалил и психовал, что жить было невозможно. Вот я и ушла. Вот и живу с малым в общежитии. Тоже далеко не семейное счастье.
- До чего же мы с тобой обе... - Сонечка не нашла слова, только горестно скривила бледное, подрумяненное личико. - Жисть какая-то... - вздохнула она еще раз.
- И вот потому, что я на такое "добро" натыкалась, и не раз, я и люблю Сашеньку. Тебе это кажется смешным, да?
- Нет, Инга, нет. - Снова вздох, молчание. - Я тебя понимаю. Он - лучший из мужчин. Если бы не... ты сама понимаешь... я бы только за него вышла замуж, - она мечтательно улыбнулась бескровными губами.
- Он просто, я думаю, откуда-то из тьмы веков, из тех времен, когда мужчины умели любить. И за свою любовь, за честь женщины готовы были пойти на эшафот. А теперь... тянут за резинку от трусов, вот и вся любовь.
- Я знаю, Инга, давно замечаю, как он ждет тебя. Как Бога! Ты заходи к нему почаще. Однажды было, что я тебя отвлекла разговорами, он так злился на меня. Это всё, чем он теперь живет. Я смотрю на вас с восхищением. Какой бы он ни был изуродованный, но это же любовь! Я так радуюсь за вас.
- Чему тут радоваться, Сонечка, милая? У этой любви ведь нет будущего. И я тебе скажу, пора уже сказать, только ты ему не говори пока, ни в коем случае, слышишь, не говори: я скоро уеду.
- Как!!!
- Уеду. К мужу. Не логично, да? Видишь ли, он приезжал. Зовет меня к себе, в Москву, он там унаследовал жилье. А мне ведь здесь тяжко с Олежкой вдвоем. Да и общага, сколько можно вот так вот, без квартиры... Хоть он мне и присылал денег немного, но все равно не хватает. Олежек и то хочет, и другое, модные игрушки, как у всех мальчиков, а я, - она развела руками, - увы! Хоть ради ребенка надо переезжать. Отец родной хотя бы у него будет.
Они помолчали. Автобусы проносились мимо, останавливались, отъезжали снова.
- Знаю, Соня, знаю всё, что ты мне сейчас скажешь. Я - сволочь. Я предала его. Я уезжаю ради нормальной обеспеченной жизни. Хоть нет у меня там любви никакой, конечно. Но все же уезжаю. Я сама себе противна. Буду процветать там, в Москве, а он здесь... навсегда... Погибнет ведь?
- Типун тебе на язык!
- Н-да, буду писать ему утешительные письма, душеспасительные, как Михалычевы беседы, буду слать посылки, но только все это...
- Не уезжай! Хотя что я говорю? Прости меня, дуру. Так будет лучше для тебя, для Олежки. Езжай смело, ни о чем не думай, только меня не забывай. И Сашеньку, главное. Пиши нам.
Инга тронула ее тоненькую руку с узловатыми от работы пальцами.
- Поддерживай его без меня, хотя бы на первых порах...
И опустила глаза. Сейчас она как бы видела себя со стороны, в какой-то новой проекции - злого гения чьей-то судьбы. И это оказалось хуже любой потери или стычки. Ей давно уже не было так паршиво, даже когда приходилось скрещивать шпаги словесных дуэлей в "гадюшнике". Теперь гордиться больше было нечем, - она осознавала и себя частью этого "гадюшника".
Тетя Галя, ворча, отперла огромный амбарный замок, половинки грязных дверей разлетелись в стороны. По ступенькам балюстрады, которая обшарпалась и наполовину развалилась уже с 30-х годов, в больничный садик хлынула толпа - в обносках, кто в тапочках, кто в ошметках какой-то обуви, в странных, по давнишним модам пошитых, уже потерявших видимость фасона пальто.
Этот внутренний садик летом служил местом выгула для самых ущербных. Летом им здесь, под деревьями, было раздолье. "Смотри, яблоки цветут", - сказал ей здесь в первый день работы один из многочисленных здешних мальчиков, скривленный, всегда веселый, указывая грязным пальцем на осыпающиеся лепестки. Инга нечаянно взглянула на его ноги и отшатнулась: сине-красные распухшие ступни не вмещались даже в разрезанные тапки. Потом ей объяснили, что ноги у этих людей гниют от нейролептиков. Можно ли не допустить у них гангрены? Таких врачебных тонкостей она не знала. Только с этого дня к горечи, накипающей у нее внутри, прибавилась еще капля.
В теплые летние дни сюда, на скамейки, под деревья выползали самые слабенькие, сидели, чирикали, чаще всего дразнили слепого и забавлялись, когда он в ярости становился на четвереньки и лаял на них на всех.
Те, кто был посильнее, работали под присмотром Инги. Она сама учила и как копать, и как таскать сухие листья на носилках, бегала, указывала (иначе не туда высыпят), покрикивала, подбадривала, хвалила, рассказывала к слову анекдоты, смеялась со всеми, за работу вознаграждала сигаретами.
Много здесь проходило и тихих предзакатных часов перед ужином, когда просто сидели на скамейках: и отделение "Милосердия" (ссорились, как дети, мочились под кустиками тут же, строили рожи), и Инга с ее группой - кто слушал политинформацию в ее пересказе, кто бродил, покуривал. Сашенька всегда перебегал из своего отделения к ней и сидел на своей коляске рядом, боясь пропустить хоть слово. На его место уже никто и не посягал.
Куличков, если не дразнил слепого старичка (за что получал от Инги по мозгам, но не обижался), то собирал лиловые колокольчики. Их здесь никто не сажал, но они буйно вырастали каждый год. Вовка, отставя зад и сладко улыбаясь, подавал огромные охапки крупных колокольчиков, просто заваливал ими Ингу; она смеялась, брала, потом уносила в кабинет. Обычно в такие моменты он делал предложения руки и сердца.
Но сейчас о лете с его цветами напоминали только иссохшие былинки некогда буйных трав вперемешку с такими заметными теперь сигаретными коробками и бутылками. Толпа шла вниз испуганно, кое-кто старался незаметно повернуть назад. "В такой одежде, - думала Инга, - да тут же околеть можно". Ей стыдно становилось своей длинной замшевой дубленки, песцовой шапки и сапог на платформе. А у них у многих тапочки на посиневших босых, в язвах, ногах. "Кто в чем... Одеть их не смогли по-человечески и выгнали во двор. Сами бы в таких опорках погуляли. Михалыч да Тамара Иванна. А ведь когда говоришь им: нельзя так вести гулять, раз одежды не хватает, заболеют! - так и слушать не хотят: ты - не медик, и молчи здесь!"
Рыжий Колка по знаку Инги взял обеими руками коляску с Сашенькой, поднял мощным рывком и снес по ступенькам. За Сашеньку она не опасалась. Он, благодаря ей, одет был тепло - в курточку на меху и ушанку, даже сапожки с ее мальчика пришлись впору на крошечные подобия скрюченных ног. Он, как всегда, занял место рядом с ней, ребята молча расступились, Колька так его и поставил у скамейки.
