Первый снег запорошил уже дорожку, ряд скамей, газоны, яблони. Мелкими шариками снежинки стучали по плечам, казалось, звенели и отскакивали.
Сашенька ждал, что она сейчас сядет рядом. Но она всё с кем-то говорила, ходила, распоряжалась. Молодой санитар в теплой вздутой, как сизая опухоль, куртке поверх халата покрикивал, погыркивал на толпу, чтоб побыстрей шевелились, да повеселее там, уроды, а то замерзнете. Ребята только болезненно оскаливались в его сторону и испуганно шаркали мимо со злобным матерком.
Инга, издерганная, всё перебирала их взглядом, наконец, села на скамейку, руки в карманы. Сашенька протянул ей свою сухую ладонь, она ответила пожатием и бледной улыбкой, словно возвращаясь к нему откуда-то издалека, снова в их мир, им одним ведомый и никому больше не доступный.
Говорить ей сегодня не хотелось. Он смотрел на нее, как всегда, и молчал, но мысли неслись так неудержимо, что слова бы все равно не поспели за ними.
Сонечка сегодня проговорилась. Должна же она была когда-то не удержаться и выболтать это. Вот так вот. Всё когда-то кончается. Закончится и эта сказка любви, такая недолгая. Одна-единственная в его монотонной жизни. Вот и всё.
Он оставался на удивление спокоен, даже внутренне сосредоточен. Старался не пропустить ни одного мгновенья, ни одной минуты близости, подаренной судьбой. Запоминал каждую мелочь. Навсегда. Каждую черточку. Осыпанную снежными блестками, как сверкающий ореол у снегурочки, меховую шапку, яркий цветок напомаженных губ, ресницы в тающих снежинках. Малюсенькие белые шарики ударялись, всё так же отскакивая от его собственной бежевой куртки. Говорить он тоже не спешил, зачем нарушать этот монолог ранней зимы?
- Я уже все знаю, - наконец прервал он молчание.
Она вскинула огромные накрашенные ресницы, и черные отпечатки так и остались размазанными лучами до бровей.
- Ты не бойся. Я, как видишь, перенес это нормально. Ничего, не жалуюсь, не скулю. Я все понимаю. Хотя душа протестует. Конечно, тебе здесь плохо одной. В семье тебе будет лучше. И сыну. Что ж тут доказывать... Я хочу только, чтобы тебе было хорошо. Ты и так много страдала. Это главное.
- А ты?
- Да не думай ты обо мне.
- А ты не откажешься снова от пищи, как тогда, когда я болела? - Инга живо вспомнила, с каким лицом бежал за ней по коридору тогда Михалыч. Она только пришла с больничным в руках. "Скорее к нему, только вы поможете!.."
Саша смущенно молчал. Она машинально, чтобы успокоиться, достала зеркальце, вытерла тушь под глазами, выкрутила малиновую помаду. Всё механически, не понимая, зачем. И вдруг появилась одна только мысль: вот эта помада - это Сашенькин подарок. Тушь - тоже, и пудреница. Его пенсия - 80 рублей в месяц, смешно. Из них где-то 50-70 он тратит на подарки мне. Господи! Если бы какой-то миллионер тратил на даму сердца такую часть своего дохода! Кажется, такого еще не было и не будет.
Ветер усилился. Он уже не сыпал хрустальными шариками, не порошил по-есенински, а кидал снег злыми порывами. Те, кто еще сновал по дорожкам, подпрыгивая в куцых пальто, теперь сбились кучей у запертых дверей, подняли кулаки и стучали. Кто посмелее - впереди бил в самые двери, хоть сорвись они с петель, кто потише, в своем вечном полузабытье - топтались сзади и подвывали с жалобной бранью. Все подпрыгивали, временами растирая бесчувственные ступни.
Санитар тоже злился, поминутно смотрел на часы, оглядывался, явно не зная, можно ли заводить всех обратно так рано. Не положено. Там директор совершает обход. Надо поторчать здесь еще полчаса.
- Валера! Что такое? Почему ты не стучишь Галине? Люди же замерзли! Не видишь?
- Рано еще. Она не отопрет.
- Да пошли вы все к... Погуляй сам здесь разутым!
Инга растолкала ребят и начала кричать и барабанить в дверь ногами изо всей силы. Никакого ответа. "Старая сволочь! Преспокойно ушкандыбала на чаепитие с такими же вешалками". Инга стукнула еще раз каблуком и бросилась назад, в обход всего здания по покрытой снегом дорожке.
Сашенька один остался у скамейки. Он тихо ждал. Подошел Колька, предложил перетащить его поближе к дверям (по всей вероятности сейчас откроют, раз Инга помчалась ругаться, она не остановится, директора на ноги поднимет, но двери откроют).
- Ничего, оставь, я подожду ее здесь. Не хочу ужинать.
Колька понимающе хмыкнул, втянул свою рыжекудрую голову поглубже в воротник джинсовой курточки, так что торчал только один красный пористый нос, и помчался к заветным дверям. Там били ногами уже взбеленившиеся, на пределе, люди. Валерка-санитар вопил что-то, оттаскивал, только его голос внезапно потонул в общем гаме, затрещины перестали останавливать этих хилых, с горящими глазами оборванцев.
Сашенька один смотрел безучастно. Он ждал. Вся кутерьма перед дверями отзывалась в нем привычной тоскливой ломотой. Его ничем нельзя было удивить. Сколько он видел всего этого: бесправие, несправедливость окружающего, ложь сверху донизу, грубость, обиду, бессильную горечь, грязь человеческих тел, вонь гниющих ног... Как он привык ко всему этому! С самого детства, с того самого момента, когда начал помнить себя. Первое, самое ясное и осознанное воспоминание: однажды он выполз в коридор, лет пяти, а было это зимой, холодный ветер выл и пронизывал коридоры; ему стало плохо - начинался грипп, озноб бил все сильнее. Он попросил санитарку помочь ему добраться до палаты, но она плюнула и ушла, - уж очень ей мало платили, чтобы обращать внимание на всякого там малыша-калеку. Потом его, конечно, нашли, только уже в обморочном состоянии, при смерти...
У него давно уже не было злости, не осталось возмущения. Он привык. И знал, что протестовать бессмысленно. Что он навсегда чем-то обделен и, сколько бы ни качал права, этого попросту никто не услышит, никто не заступится. Заступников типа Михалыча он не хотел. Только она. Только ей он мог рассказать всё. И она слушала. Ей никогда не было скучно или противно. Только она слушала л его детстве, о маме, обо всем - обо всем.
"Почему так безумно жесток этот мир, в который я явился? Ведь даже ее - всё, что у меня было дорогого, что наполняло хоть каким-то смыслом мое существование, этот мир у меня отнял. Теперь снова будет пустота. Как до нее. Как после. Только теперь в тыщу раз невыносимее. А надо ли жить в этой пустоте?" - Сашенька бормотал, сидя неподвижно. Снег заносил его шапку и плечи, но холода он не чувствовал в своем странном воодушевлении.
"Вот Михалыч вечно запугивает церковными доктринами. Дескать, Бог покарает! Бог не приемлет к себе душу самоубийцы. Чушь какая! Не верю! И никогда не поверю в это. По Библии Бог - это воплощение добра и любви. Так неужели же Он не поймет того, кто страдал, кто уже больше не мог жить? А Инга? Не покарает ли он ее за меня? Нет! Нет, никогда! Я сам готов гореть в вечном огне, лишь бы она жила счастливо. Нет, Господи, услышь меня, милосердный, только ее прости, она ни в чем не виновата. Я - один! Но не она. Дай ей, Господи, земного рая, долгой жизни..."
Так он бормотал что-то, вцепившись в спинку коляски, не слыша холода и шагов по снегу. Рука в варежке коснулась его плеча.
- Вот мы и одни. Немного уже нам осталось быть вместе. Я приду еще, конечно, попрощаться, куплю вина, угощу вас всех обязательно.
Он оглянулся. Толпа наконец-то почти уже ввалилась в здание. Галина стояла на крыльце и, подбоченясь, крыла, как умела, и ребят, и Валерку, и Ингу, жалобщицу сердобольную, что аж к директору побежала (подумаешь, померзли бы немножко, не сдохли бы). Потом двери захлопнулись, нарочито громко, злорадно лязгнул замок. Но Инга этого не заметила.
- Замерз, зайчик?
- Нет, мне хорошо. Побудешь еще минутку?
Она села, придвинула коляску поближе.
- Я тут молился за тебя сейчас. Ты не думай обо мне в своей будущей жизни. Чтобы тебя это не расстраивало. Обещаешь?
- Сашенька, - сказала она тихо и задумчиво, как бы выверяя нравственную правоту каждого своего слова. Слова звучали немного растерянно. - Ты же понимаешь сам: в земном мире нам не суждено быть вместе. Физически мы никогда не смогли бы соединиться. Даже если бы я всегда здесь работала. И ты, как человек верующий, понимаешь, всё понимаешь, - где мы с тобой сможем соединиться навсегда. Где и когда это будет...
