Сашенькина мать этой весной перестала откликаться на письма. Оборвалась последняя нить. Братья давно его потеряли. Больше нет никого. Он не знал, что было бы с ним, если бы не Инга. Но она рядом, ей можно всё рассказать. А что еще человеку нужно? Он сносил удары жизни с молчаливой покорностью. Лишь бы она была рядом. Тогда он мог всё. И утраты, и тревогу, и свои мучительные судороги он терпел тогда молча. Потому что ждал ее.
Каждый обед, где-то в 12, она прибегала, запыхавшись, всем улыбалась, тут же привычно поправляла косметику на лице перед маленькой пудреницей, легким взмахом откидывала расческой волну смоляных, отдающих синевой волос, усаживалась к нему на постель и говорила:
- Ну что, твоя Сонька опять зарылась куда-то, не покормила тебя? У-у, крокодилиха! Голодный, Сашунчик? Ути-пути-пути-пу! (она с нежностью вытягивала губы трубочкой). Лапунчик ты мой! Ну, давай кушать. А сегодня ничего, жить можно, супчик приличный, я сама такой люблю. Но вот эта перловка на гарнир... Чтоб они ее сами ели.
Сашенька, как правило, лежал, накрыв грудь полотенцем. Есть сам он не мог, разливал, руки плохо слушались. Санитарки, зная, когда Ингины смены, даже и не утруждались. Она все равно придет к своему Сашунчику, покормит. Ему доставляло невыразимое удовольствие лежать, ощущая ее рядом с собой, и есть незатейливую пищу, которую она ловко, не разливая (не то что Сонька, половину выльет на грудь), подносила ему ложкой. Пусть она вскоре исчезала днем, но он знал: еще в конце смены зайдет попрощаться, посидит, поболтает, и всем станет проще и легче после этого. И сегодня к вечеру тоже будет. Он ждал. Сегодня особенный день.
Машинально поправил на горле свитер, серый, индийский, - она принесла, со своего сына Олежки. Да сколько еще шмоток мальчишеских - не перечесть. Сашенька не был жадным, никогда не заботился об одежде, но сейчас его распирало какое-то новое чувство гордости: в шкафу рядом лежит целая гора одежонки, притом такой модной, - его собственность, впервые за всю жизнь. Даже спортивный костюм яркий. Не стыдно и на улицу показаться.
- Сашка! - в дверь всунулась голова со срезанным затылком. - Слышь! Дай мне магнитофон, скорей, надо переписать Наташу Королеву.
- Кыш отсюда! - зашипел Вася из своего угла. - Ничего мы тебе не дадим. Ты всё ломаешь, придурок лагерный!
- Ну Саш, - не унимался, ныл Куличков, - я же в тот раз не сломал, оно само...
- Не могу. Инге тоже нужен магнитофон. Она берет его, когда музыкальный час проводит. Так хотя бы все потанцевать могут, а ты... Хватит, уже два раза сломал.
- Ну и ладно! Инга! Инга! Нужен ты твоей Инге! - шепелявил беззубо Куличков. - У нее теперь тут поинтересней ухажер завелся - сам Михалыч на нее глаз положил. Не отходит: куда она, туда и он, как будто ему сильно интересно на занятии посидеть, на истории. Ага, как же!
- Пошел вон, козел вонючий! - Сашенька весь дрожал, всем своим маленьким телом. Сердце истошно било в клетку ребер, как жалкий воробей, залетевший в застекленные людские хоромы, - с разлету и плашмя, не жалея себя.
- Врешь, это неправда, - прошептал он еще раз для самого себя.
- Может, думаешь, она теперь придет к тебе? - Куличков захихикал, слюни полетели на рубашку, набрал было воздуху для новых разглагольствований, но тут его прервал башмак, метко запущенный Андрюшей. Голова взвыла, оскорбленная в лучших чувствах, неистово заматерилась, но побыстрее исчезла за дверь.
- Суки вы все! Я Михалычу скажу-у-у! - раздавалось из дверного проема, затихая.
Сашенька лихорадочно передвигал по койке какие-то открытки, книжонки, ронял на пол и не замечал.
- Подыми, чего развалил-то!
Но он не слышал Васю. "Михалыч, Михалыч, главврач. Значит, он. Ханжа, сладкоречивый праведник. Приходит сюда, садится, высоченный, с постной физиономией в кругленьких очёчках, изображает внимание и христианскую любовь, во всё лезет, всем интересуется, расспрашивает, дарит крестики и иконки, иногда свои старые кепочки, цитирует тексты из Писания и, закончив душеспасительную миссию (чью душу спасает? Нашу, что ли? Уж скорее - свою), важно удаляется, как индюк, делая движения шеей вперед на каждом шагу, выпячивает щеки, коротенько, по моде, постриженный, в ботинках на толстенной резной платформе".
Мысли прервались стуком в коридоре. Чьи-то шаги. Сердце замерло и сильно, с болью, ударило, панически, будто выпрыгивало. Но нет, не то. Это всё Сонька там шурудит.
"Значит, Михалыч. Вот чего она стала какая-то не такая, нервозная, более таинственная, а в последний раз, кажется, была угнетенная. И не сказала, почему. И убегает быстрее. Вот чего... У него же работа заканчивается в 4, а у нее - в 7. Говорят, он теперь задерживается. Ага! Ждет конца ее смены и идет провожать. Понятно... Если бы у меня были ноги! Он же младше ее. Индюк! Что ему надо? Неужели она могла пойти на это? Нет! Никогда. Она вообще не здешняя, она... совсем не то... Не знаю, наверное, это какая-то вечная хрупкая душа из того, из мира теней, душа, которую Создатель перенес для чего-то на Землю. Может быть, чтобы она жила, а, значит, страдала, и разделяла страданья других. Она не отсюда. Она ему не пара".
- Сашунчик, что-то ты шепчешь? Даже меня не заметил?!
- Неужели ты пришла? А я думал, ты с Михалычем...
"Как это вырвалось? Не надо было этого говорить!" Но буря внутри тут же стихла.
- Как же я могла не придти? Ведь у тебя день рожденья!
Он болезненно заулыбался тусклой улыбкой.
- Ребятки, милые, привет! Давайте отпразднуем сегодня. Я кое-что принесла.
Она достала бутылку земляничного вина (такая крамола в этом заведении), колбасу, бисквиты, кулек конфет.
- Да зачем ты тратилась? Это же так дорого теперь. Лучше бы ребенку.
- Перестань, Сашуня, можем мы хоть когда-то гульнуть? Сейчас как напьемся! Может, надо было водки купить?
- О, тут, кажется, пьют? А я как раз для такого случая припас кое-что с пенсии.
Это в дверь просочился Витек, быстрый, востроносый, в боевой раскраске. На сей раз его волосы стали рыже-красноватого петушиного цвета и образовали панкский гребень, видно, для максимальной крутизны. Он всегда нюхом чуял любую подпольную пирушку. И теперь, гордо обведя всех глазами героя, торжествующе бахнул об стол бутылкой водки.
- Ну ты молодец, Витька, конечно. Только смотри, если кто-то узнает, нас тут всех разгонят.
- Ну что вы, Инга, что вы, что вы, - расшаркался он галантно.
- А мне можно? - раздался тихий бабский голосок. Вслед за Витьком в дверь попытался влезть Леня, но это ему не сразу удалось. Леня был не просто толст, а толст фантастически. И как он ухитрялся передвигать свое шарообразное тело, да еще пересекать двор и работать в швейной мастерской, для Инги оставалось загадкой. А как на таком шаре могли держаться штаны - тем более.
Он медленно вплыл - тихий, вежливый, привыкший к насмешкам. Одутловатое лицо с грустными глазами. "Умные глаза, - отметила Инга. - Он был бы смешон, если бы не этот взгляд умной, часто битой собаки".
- Ну конечно, заходи. Сейчас отпразднуем Сашкин день рождения.
Инга разливала по стаканам и чашкам вино, водку, кому что, разливала с какой-то лихостью. Ну и пусть ее в этом упрекнут. Но они же тоже люди. И у них должен быть когда-то праздник.
Витек, крепкий парень из реабилитации, помогал ей, разрезал колбасу, притащил откуда-то сало, всем отмерил по куску, разнес бисквиты. Редкое для сего заведения великолепие!
Инга подошла к Васе, улыбнулась, поставила на тумбочку угощение и нежно поднесла к его рту вино. Ей было немного не по себе. Она смущалась при виде еще большей беспомощности и уродства, чем у Сашки. Из-под одеяла торчала одна голова - огромная, со вздутым водянкой мозгом и усохшим конусом личика, но при этом голова умная и злая. Впрочем, сейчас глаза смотрели на нее устало, даже как-то обреченно. Смертная тень легла под веками. Но он силился улыбнуться. Глотнул, водка потекла по тоненькой шее, поморщился, поблагодарил, заедать почти не стал. Ел он вообще очень мало. Его крошечное, как у трехлетнего, тельце еле угадывалось под одеялом. Он даже не шевелил своими руками-палочками. Инга покормила его еще немного, поборов в себе все горькие, противоречивые чувства, все, кроме жалости и любви.
