- Спасибо тебе. Ничего, что я "на ты"? - спросил он.
- Конечно, так проще.
Она подошла к Сашеньке. Все уже весело галдели, забыв о нем, а он терпеливо ждал ее.
- Ну, зайчик ты мой, чего не пьешь? Меня ждешь? Давай с тобой чокнемся. Я тебя поздравляю, мой родной, мой хороший, будь всегда здоров. Чтобы тебе было хорошо!
Она не знала, что сказать еще. И что тут можно пожелать? В его-то положении... У нее в горле то появлялась, то отпускала судорога, с которой начинается плач. Но она боролась с этим, улыбалась. Сашка гладил ее руку, перебирал пальцы и, как всегда, неотрывно смотрел в глаза. Они выпили по глотку водки - всё, что осталось от компании.
- Спасибо, Инушка, за поздравление. Милая моя, - он не находил слов, запнулся. - Ягодка ты моя! - сказал первое попавшееся, но сказал это так, глядя в глаза, что таящиеся в глубине слезы все-таки выступили у Инги.
- Как я тебя люблю, - продолжал он шептать. - Это на всю жизнь. До тебя у меня никого не было, никогда. И не будет после тебя. Только ты.
Неужели это водка так ударила в голову, нет, в самое сердце, - горячо, дико, примитивно? Так бывает, когда ничего не страшно, летишь, будто во сне, и не упадешь, и можешь всё, ты всесилен, всевластен, ты никого не боишься. Безумие, полет в огненном мареве и нахлынувшая радость, радость ничем не объяснимая, такая, что в нее нельзя не верить... Глаза у Инги ничего больше не видели от слез, они искрились, лицо раскраснелось, губы, уже без помады, приоткрылись сами.
- С днем рожденья тебя...
Она наклонилась к его лицу. Он не верил, не мог еще понять, что это правда, но губы неизведанным до сих пор движением потянулись к ее губам. Кто подсказал ему это? Кто научил? Но руки вдруг стали послушны. На миг, один лишь миг ему показалось, что он здоровый, что он - мужчина, он всё-всё может, и всё еще в жизни будет... Он целовал ее жадно, исступленно, впивался ртом в ее хмельные губы, как бы прощаясь навсегда, не желая отпускать, тискал руками плечи и грудь впервые и так, словно знал - другого такого мгновенья у него уже не будет. Не дано будет. Жизнь не баловала его. Не изведать больше ничего, никогда. Но сейчас он ощущал всем существом - она его, его любимая, покорная, она его женщина, хоть на миг, хоть чуть-чуть... Она была бы его женщиной, женой, навсегда, если бы... Если бы... "Благословляю тебя за этот мираж, за мгновение, единое мгновение настоящей жизни. За то, что ты дала мне это мгновение! О, не прекращайся эта минута, не уходи же, не отрывай губ, дай притронуться к тебе всей, дай ласкать твои волосы. Они пахнут так, как на поле снопы трав в лиловых цветах, на том поле, моем, по которому мы когда-нибудь пробежим, взявшись за руки, пусть не в этой жизни. Запах трав - это твой запах, неповторимый. Дай же твою шею, твою грудь, и зачем она скрыта чем-то тугим? Боже, неужели другие бывают так счастливы, и часто? Как я хочу всегда смотреть в твои карие глаза, детские, с ресницами до бровей, чуть размазанные слезами, блещущие, говорящие твои глаза. Не уходи, только не уходи!" - молил он беззвучно.
Но вот она уже отстранилась, сидит, смущенно поправляя волосы, воротник, вытирая углы глаз, а он по-прежнему лежит рядом и только взглядом еще молит о чем-то. Она не смотрит на него, не может, нарочно куда-то отворачивается. Откровение кончилось. Ей страшно. Может, стыдно. Невольно оглядывается - никто не видел? Но все или пьяные, шумят о своем, хохочут, или, как Андрюша с Леней, отвернулись, философствуют над книгой. "Душевной тонкости у них бы поучиться здоровым".
Но Инге все-таки не по себе. Отрезвление дает себя знать. Что-то она сейчас здорово-таки нарушила, какие-то устои перешла... А может, просто сошла с ума, как и все здесь?
Ну почему осенью всегда так холодно, хуже, чем зимой? Может, зимой мы лучше одеты? Или просто готовы морально? Ингу внезапно охватил ледяной ветер, пронизал до костей, курточка ничуть не спасала. У нее даже зубы застучали. Тяжелые сумки резали пальцы и не было свободной руки, чтобы откинуть длинные волосы, которые облепляли глаза и щеки.
Дождь кончился. Только рябь бежала по лиловым лужам в свете дневных фонарей. Инга ненавидела этот свет - холодный, сиренево-зеленоватый, выставляющий все твои недостатки, свет неестественный и безжалостный, такой же, как этот вечер в охватывающем, порывисто пеленающем ветре.
Позади остались ворота интерната, крики толстого Женьки "до завтра", она быстро шла к остановке, склонив голову, отбрасывая на ходу волосы то локтем, то сердито дула на них.
- Куда спешишь? Я тебя тут ждал-ждал, замерз уже. Запропастилась.
- А я тут с тобой и не назначала свиданье. Впрочем, правильнее будет сказать: "с вами, Виталий Михайлович".
- Что вдруг так немилостиво? То дружили-дружили, вели культурнейшие душевные разговоры, даже "на ты" перешли, а теперь вдруг...
Стёкла его кругленьких модных очков блеснули в свете фонаря. Инге вдруг вспомнилось, как в каком-то фильме давным-давно, в детстве, она видела такого доктора, в таких же очёчках, кругленьких, на щекастой, с самомнением, морде, ужасно интеллигентного, одного из ярых служак Вермахта.
- И вообще, я хотел с тобой поговорить. Ты, конечно, женщина проницательная, должна понимать ситуацию. У нас все видели, как я тебя провожаю, судачили об этом. В здешнем заведении ничего ведь не укроешь, а люди, и здоровые, и больные, только и делают, что сплетничают, уж это здешняя специфика. И вот сейчас у сплетен появился неожиданно пикантный привкус: оказывается, ты завела особенно нежные, даже интимные отношения с Сашенькой Б. из 105-й палаты. Уж санитарки растрясли про вас Бог знает что, прямо любовницей тебя называют. Как все это понять? Я тебя спрашиваю. Ты забыла, что ты воспитательница! Значит, ты неправильно понимаешь суть отношений с больными!
- Может быть! Может быть, я и очень плохая воспитательница. Но ты тогда - врач, опустившийся до уровня своих санитарок, потому что питаешься ихними сплетнями!
"Ну и индюк, - подумала Инга, - не может даже сумку поднести до остановки, не видит. Как рука болит!"
- Я не имею права не слышать и не знать, что творится в интернате! Я за все здесь отвечаю.
"Как заговорил! Где трибуна?" Она с размаху бухнула сумки на скамейку в загороженной автобусной остановке. Хоть от ветра чуть укрылась. Он, нахохлившись, стоял рядом, скрипя кожаным плащом.
- Вот что, - глаза под очками неприятно сузились в деловом прищуре, - работать тебе здесь больше не стоит. Сама, я думаю, понимаешь.
- Кишка тонка меня уволить! - Инга вдруг начала хохотать, даже чуть истерично, эта нервная веселость всегда опьяняла ее отчаянным безрассудством. В такие моменты она уже ничего не боялась, видя, как попала в цель. - Меня не уволят, Виталик, любовь моя, увы! Не тебе здесь чинить суд и правду, не тебе. Всё, что ты можешь, это стучать директору на меня да гадить помаленьку. Что тебе еще остается...
- И это после того, что было...
- Ах, хочешь в лирическом ключе побеседовать? Хорошо. Если уж серьезно, то скажу тебе прямо: да, вначале ты произвел на меня впечатление своей образованностью; возможно, я и увлеклась тобой. На какое-то время. Но только потом я узнала - из первых рук, подчеркиваю, а не из каких-нибудь третьих...
Он презрительно скривился: "Ну и что за сенсационное разоблачение века?"
- Узнала от того мальчика, которого ты бил головой об шкаф в своем кабинете, желая сломить его волю... Не от одного его. Ты бил многих. Скажешь, не так? Неправда? Клевещут злые языки? Все, все больные, самые разные, не сговариваясь, показывают одно и то же. Я еще не до конца верила, я еще колебалась, но в прошлый четверг в садике я сама увидела, как ты выбежал за Колькой Маркиным, схватил его и заломил ему руку, так, что тот завопил. Уж это я видела своими глазами, "проповедник христовых истин". Кому здесь не место, я спрашиваю? Знаешь, когда я была маленькой и однажды при мне мальчишки издевались над кошкой, я бросилась в драку, не особенно думая, сколько сама получу синяков. Теперь - теперь я буду защищать этих несчастных столько, сколько смогу.
