- А что брат твой?

- Он погиб на пожаре. Помните, в том году сгорел интернат на Вологодчине? Ходячие-то все убежали, а он не мог, он ходил - еле-еле ноги переставлял, вот так вот... - и он медленно зашаркал.

- Страшно как... Сколько брату было лет?

- Двадцать. Он меня старше на год. Я еще ездил тогда на похороны, меня отпустили. Только я его не узнал в гробу.

Она (ее звали Ингой) почувствовала, что надо как-то направить разговор поближе к теме занятия, но на ум приходили лишь горькие истины, от которых некуда было деться.

- К сожалению, - сказала она тихо, зная, что не вся аудитория ее поймет, - к сожалению, у многих из вас такие судьбы... Вот вы находитесь здесь из-за алкоголизма родителей. Если бы они не пили...

Сашенька усиленно задышал, почти задыхаясь, ему не хватало воздуха, он заерзал на своей коляске. Куличков поддержал его под мышки привычным движением.

- А я, то есть моя мать, не была алкоголичкой! - выкрикнул Сашенька. - Нет! Она была труженица. У нее уже было трое детей, я - четвертый. У нее работа такая была - она лазала на высоту, на столбы, когда меня носила, - это Саша уже почти прошептал, он не мог продолжать из-за спазма в горле.

Инга подошла к нему, наклонилась, погладила успокаивающе. Ее длинные темные волосы упали прядями на его плечи и виски. Его обдало запахом духов, чем-то незнакомым здесь, из той жизни, что проносилась за стенами интерната и была ему неведома... Духов, - а может быть так пахло женское тело, еще более тревожащее, до сих пор неизведанное и, наверно, никогда-никогда ему не предназначенное... Сашенька еле дышал. Он не мог говорить.

- Так что же случилось с твоей мамой?

- Она... Она... ну, в общем... она упала с высоты. И вот я... я родился таким.

- Сашенька (позволь тебя так называть), Сашенька, милый ты мой, пойми меня правильно. Я же не говорила о твоей матери. Но большинство из вас действительно находится здесь по этой причине. Из-за алкоголизма родителей. И вот поймите, ребята, для чего мы все это читали, обсуждали отдельные судьбы. Единственно для того, чтобы среди вас не было алкоголизма.

Инга прекрасно понимала, что пить они все равно будут, втихаря, кто сможет достать, но долго еще говорила с убедительными примерами, то смешными, то трагичными, убеждала, пугала, выслушивала, как они ее поняли. Такая работа. Как ни странно, ей все больше нравилось здесь. Пришло вдруг немыслимое раньше чувство общности с этими "ребятами". И легкости - она нужна здесь с ее способностями, как нигде раньше. И всех их она любила. И всем хотела бы сделать добро. Если бы только смогла.

Донесся из здания чуть слышный звонок - все рванули дружно на полдник. Инга собрала газеты и книжонки, встала, потянулась. Нужно было сопроводить оставшихся, самых беспомощных, до столовой. Куличков распутывал с колес вьющуюся повилику, бегал вокруг коляски, сопел, торопился. А Сашенька застыл в странной задумчивости. Его зеленые прозрачные глаза смотрели внутрь себя, в какое-то свое измерение, в свою даль.

- Что, Вовчик, помочь?

- Не, я сам.

- Инга! - Сашенька внезапно, судорожным движением руки схватил ее пальцы. - Вы могли бы приходить к нам, в отделение "Милосердия", хоть когда-нибудь, если будет время?

Она непонимающе посмотрела на него. Только успела освоиться на новой работе, разобраться во всех своих обязанностях, как вдруг еще новые просьбы. И так нагрузки выше головы, одна отчетность чего стоит...

- Я... ну ладно, как-нибудь, не сегодня, конечно.

- Побеседовали бы с нами. Мы же тоже люди. Там есть такие, которые и не встают, не гуляют никогда.

"Вообще-то это не моя работа. Нагрузить на себя еще лишние обязанности... И так не успеваю все сделать за смену, всем письма написать. Задерживаюсь". Но Инга неожиданно для самой себя сказала:

- Приду, Сашенька, приду.

Он потянулся к ней худой рукой с утолщениями на суставах, и Инга просто, без содрогания, пожала эту руку.

Солнце проходило через зеленые ветви перед окнами и заливало палату приглушенным светом, зеленоватым, как в аквариуме. Сашенька редко смотрел в окно - его кровать пряталась за стенкой шкафа. Он лежал и глядел на тени ветвей - это никогда не иссякающий калейдоскоп на потолке. Такой привычный. Всегда, так будет всегда. Пока он будет жить. Всегда одни и те же стены, этот потолок, шкаф за изголовьем. Его мир. На кровати у окна постанывает спящий Вася - одна голова, огромная, торчит из-под одеяла. Тела почти нет. Он никогда не встает. Зато, как может, тиранит всю палату своим характерцем.

Мимо со странными движениями, как-то задом наперед, прополз Андрюша, весь извиваясь на ходу и вздергивая подбородком. Умница Андрюша, он мог бы стать настоящим ученым, какая ирония судьбы!

Сашенька вздохнул тихонько и попытался перевернуться на живот, тихо, чтобы не разбудить спящих. В зеленоватом полумраке скользнула санитарка. Он нащупал книгу под подушкой, но не стал читать, силясь понять, что происходит. Его мир, ежедневный, неизменный, к которому он прикован до самого конца... Но что-то ворвалось в этот мир, он уже не тот, нет привычного равновесия. Нет больше христианского смирения, которое ему так тщательно вдалбливали. Сейчас он готов был закричать от бессилия, от невозможности побежать, побежать, как все, на нормальных ногах, куда-нибудь туда, где обалденно пахнут травы под солнцем, куда-нибудь в широкое поле, - там, непременно там, в разнотравье, будет бежать с ним рядом она, смеяться, убегать, потом позволит догнать себя...

...Нет, нет, нельзя думать об этом. А почему нельзя? Это ведь всё, что у него есть - уйти в свое измерение, в свой параллельный мир, и в нем жить. Там будет ветер, солнце, движение, сила мышц, вера в себя, там будет она, она...

Сейчас должна ввалиться эта грымза толстая Ленка с таблетками, от них голова такая дурная и трудно становится бороться со сном. Нет, он не станет принимать сегодня. Уж лучше как-нибудь выплюнет в подушку. Сегодня нельзя спать беспросветным, тупым, обычным сном. Нельзя. Сегодня должна придти она. Это непременно произойдет сегодня. Случится чудо: вот эта вот дверь распахнется и она, высокая, в белом, с черным плащом волос по плечам, появится вот здесь. Он будет ждать сколько нужно, он будет ждать весь день и завтра тоже. Она придет. Это так ясно. Он знал это. Как зеленеющее трепетом теней марево июньского сада за окном, как задумчивая, будто в водорослях, игра солнца естественно вошла в его существование, в его тридцатое лето жизни, так же етественно вошла и она, Инга. Он знал каждой капелькой своей крови, дрожью пальцев и нервным дыханием своих изуродованных легких, знал всей своей убогой и мудрой душой, знал, что она придет. Придет сегодня.

"Лето шло к закату" принято говорить о такой поре. Но на севере нет "пышного природы увяданья", а сразу, как-то безжалостно быстро, начинает лить неуютный дождь на фоне почерневшей зелени, отрезвляет и уносит летнее легкомыслие. Становится зябко и думается совсем по-другому.

Сашенька не гулял во дворе уже несколько дней. Натянул свитер, а то в палате становилось совсем холодно. Серый свет за окнами неудержимо мерк, как, возможно, уходящая жизнь. Но Сашенька не хотел сегодня осознавать это. Он ждал. Каждый день ждал. И не напрасно. Она приходила. Все уже привыкли к ней, тоже каждый по-своему ждали ее. Андрюша готовил какую-нибудь книгу по восточной философии, а иногда теософскую, крутил головой, многозначительно выпучивая глаза, делал свой странный набор извивающихся движений, будто в индийском танце, и изрекал что-нибудь с трудом, гортанным, диковатым голосом; но он знал - она выслушает терпеливо его медленную речь, возможно, поспорит, но никогда не унизит.

Даже ворчун и матершинник Вася, которого бесили все: и приходящие, и соседи, особенно бестолковая Сонечка, - и тот не злился на Ингу, не "рычал", а тоже часто просил ее о чем-нибудь, и она выполняла. И странноватый Женечка в углу палаты тоже теперь выползал к ней на согнутых ногах, улыбался младенчески, просил, как и Вася, написать письмо маме. И она выполняла.