- Браво! Только, послушай, у тебя какая-то маниакальная идея. Кстати, такие показания никто не подпишет - они неправомочны. А ты сама во власти сплетен. Я делаю столько добра, столько пожертвований для интерната, телевизор свой отдал вместо украденного...
- Советский "Горизонт" 70-х годов...
- ...разъясняю Писание. Тебе каждый расскажет. Моя жизнь - в этом скорбном месте, среди этих больных, да я ради них... Это такой женщине, как ты...
- Знаете что, уж лучше быть блудницей, чем надевать на себя личину благочестия... с вашей-то сутью, Виталий Михайлович, дорогой! Перед кем вы "комедь ломаете"? Думаете, те же общительные санитарочки не поведали мне, как вы охочи до молоденьких да красивых? Не брезгуете и из их среды. А я... что я, не знаю, что ли, - она зашептала как пьяная, сверкая глазами, своими итальянскими черными глазами, как он сам их называл, глазами, которые может породить только южная бархатная ночь с бриллиантами звезд, - если бы я позвала вас сейчас к себе, вы не только пошли бы, вы бы ноги мои целовали, делали бы всё, что я захочу... Но вот беда - я вас не зову.
В автобусе она села у окна, долго невидящим взглядом смотрела на знакомые улицы в будничной тоске, полутемные улицы дымного, затихающего уже промышленного города. Ехать приходилось далеко, на окраину. Постепенно спадало лихорадящее нервное напряжение, но в ушах еще стояли обрывки фраз, слова еще выстраивались боевыми рядами. Потихоньку, остановка за остановкой, приходило сосредоточение, мысли неслись уже вперед. И только громче обычного звучал внутренний голос, казалось, его слышат все вокруг: "Ну и ладно, плевать, работу потеряю - невелика беда, найду что-нибудь. Свет клином не сошелся на ихнем гадюшнике. Но Сашенька! Как же я его тогда буду навещать? Правда, некоторые вахтеры пустят по старой памяти. Но некоторые твари ведь и нет, я ему не родственница".
Солнце снова пригрело. Вернулась иллюзия лета. Бледная, грустная иллюзия, всего лишь до вечерних отрезвляющих холодов, но все же Сашенька с жадностью ловил такую живую, теплую радость солнца. Мелькали, прощаясь, рыжие, желтые, бурые и с краснотой листья, ребята мели их и сгребали в кучи во дворе, а ветер нес, смеясь, всё новые снопы осеннего великолепия. И запах костров был томительно тосклив, как сон о лете, как само умершее лето... В эту пору казалось, что с чем-то навсегда прощаешься.
Но Сашенька бодро щурился, его только что вывезли после ужина во двор. Лужи сверкали и пестрели заплатками листьев. Он поежился, натянул поглубже Сонину кепочку и стал ждать. Его юное худое лицо с черными усиками чуть порозовело на ветру, глаза стали совсем зелеными. В них плескала то тревога, то сменяющий ее отзвук тайной радости, своей, затаенной, никому здесь не ведомой, то снова эта вечная, одним только калекам свойственная понурая привычка к страданию. Привычка не слишком-то верить своим мечтам...
Вдруг он весь напрягся и закрутил руками колеса - туда, к выходу. Вот и они. Соня и Инга выходили, обе с сумками, посмеивались, усталые, такие разные. Маленькая сгорбленная Сонечка как всегда суетилась, жестикулировала, забегала вперед. Инга молча шла, высокая, на платформах, как на пьедестале, с волной своих ночных волос и этим взглядом... Сашенька только сейчас подумал о противоречии: ее фигура вызывает сексуальные ассоциации, но взгляд - это же взгляд сострадания, скорее, наоборот, монашеский, всепонимающий и горький. Даже когда она смеялась, в глазах не исчезала тоска. Как бы ей ни было весело, но отзвук какой-то мировой скорби, будто дань всем, кто вокруг нее, скорби по несбывшимся жизням, оставался.
Вслед за ними в дверь выломился, вроде бегемота из трясины, Женька Быков. Немного постройнее Лени-Шара, громадина с громовым голосом и срезанным затылком. Догнал вперевалку, заорал на весь двор: "До свиданья, Инга! До завтра!" - гаркнул так, что за стеной на улице обернулись прохожие.
Она попрощалась с ним, с улыбкой пожала огромную красную руку, но ему всё было мало. Он бежал следом, с трудом переставляя слоновьи ноги, и пыхтел:
- Инга, до завтра! Ты завтра будешь?
- Да, да! Всё! Иди, Женечка, поздно уже гулять. Иди в палату.
- Нет, я провожу до автобуса.
Отбиваясь от Женьки, который силился поцеловать ручку, она увидела Сашу.
- А ты тоже решил погулять к вечеру?
- Да, немножко. Ты сейчас уходишь - будь осторожна, хорошо? - и шепнул: - Ягодка ты моя... - Глянул на рокочущие автобусы за стеной, - береги себя.
- Пока.
- Инга, Инга... Если бы у меня были ноги... Я бы побежал за тобой. Пошел бы провожать, куда угодно, пусть хоть до конца города. Я бы всюду шел за тобой.
Они, наконец, вышли. От Женьки удалось отделаться ценой конфетки, хотя и не сразу. Он успел еще поорать на остановке, послать сто воздушных поцелуев, и только тогда нехотя поковылял домой.
- Дак слушай, Инга, я давно хотела тебе рассказать, - вздохнула облегченно Сонечка, оглядываясь, - сегодня было у них там, в верхах, закрытое заседание. Я случайно слышала, как Тамара Ивана рассказывала Антонине Семене, что там Михалыч (паскуда в очёчках) хотел тебя выгнать. Представляешь? Вот сволочь!
- Хотеть не вредно, - фыркнула Инга, - ну и что дальше? Мне уже собирать манатки? Видишь ли, Сонюшка, я с моим образованием работу найду, не бойся за меня. В школе, в ПТУ, где угодно.
- Дак нет, слушай, все обошлось! За тебя там вступились - повыше его.
- Неужели директор?
- Нет, директора не было, он в Москве. Его заменяет Ирина Николаевна, зам.
- Так она?
- Ну да! Она вообще очень хорошая, я ее сильно уважаю, еще с тех пор, как Михалыч меня хотел перевести в изолятор, а там зарплата хреновая, работа куда тяжелее, да и привыкла я с нашими ребятами. Дак я - к ней. Просила, объяснила всё. Аж...
- Подожди, не тараторь, Сонька. Значит, ты говоришь, это она не дала меня уволить?
Инга живо представила эту красивую, немного массивную женщину лет сорока пяти с достоинством на умном лице. Ей давно казалось, что они похожи, она видела, как совмещается в Ирине деятельное добро с той же самой грустинкой, как у нее. Однажды замдиректора обмолвилась: "Как же я могу уйти отсюда? А они, ребята? Как же они без меня?"
- И что она возразила нашему индюку?
- А что-то вроде (я уж точно не помню, но вроде), что та, другая воспетка, Олимпиада Павловна, дак та действительно не работает ни хрена, только чаи с подругами пьет весь рабочий день в швейной мастерской. Ее с ребятами никогда и не увидишь. Не занимается она ими. Только на праздник показуху делает. А вот ты все время с ними возишься, обучаешь, на речку водишь, только и находишься в их кругу весь день.
- И даже перерыв. И еще, - да ладно...
- Она так хорошо сказала за тебя! Во! Михалыч сразу язык в жопу засунул и не возникал больше.
- Ну спасибо, Сонюшка, ты меня успокоила, зайка. Все-таки легче как-то стало.
- Пошли ко мне! Чаю попьем, у меня наливка есть вишневая, щас рулетик возьмем в магазине.
- Да знаешь, я бы с удовольствием. Но скажу тебе честно, как самой близкой подружке, боюсь я твоего Сережку. Достал он меня в прошлый раз. Что он у тебя такой сексуально озабоченный?
- Ой, Инга, я ж тебе говорила, не обращай ты на него внимания. Я дак привыкла уже: он, когда выпьет, дак ко всем бабам лезет целоваться, особенно к новым. Ну что с ним сделаешь?
- У него что, запой перманентный?
- Какой-какой?
- Ну, значит, постоянно водку жрет, без продыху?
- Нет, бывает тверезый. Только тогда злющий, никого не замечает.
- Понятно. Не обижайся, Сонюшка, но я уж лучше в другой раз. Когда его дома не будет. Вот тогда мы с тобой и посидим. Не нравится мне, чтоб меня в прихожей сходу зажимали.
- А я и не видела. Я тогда клюкнула маленько. А то б я его по башке веником! Или, может, я к Нинке вышла, к соседке? Он, если выпимши, дак и Нинку, соседку, часто зажимал. Я уж привыкла в общем-то.
