Мадлен стояла в дверном проеме и молча наблюдала за матерью. Дары, приготовленные орише Бабалу-Айе, располагались перед ней на алтаре: стакан кокосового молока, чашка с жареной кукурузой, ломоть хлеба, погруженный в оливковое масло. (Невилл, чувствуя свою вину, проявлял невероятную щедрость, поэтому мама имела все, что ни пожелает.) Крошечный флакон с прахом африканского предка стоял на плоском камне, а маленькая безволосая кукла, покрытая чем-то, напоминающим запекшуюся кровь (чью, интересно?), стояла, прислоненная к статуе божка.

Бабалу-Айе редко поклонялись в дневное время — он не выносил дневного света, но, тем не менее, мать потревожила оришу в четыре часа дня. Какое заклинание она готовит? Нельзя назвать простым совпадением тот факт, что ориша Росарии был повелителем инфекций, властвовал над оспой и всеми кожными заболеваниями. Появление ВИЧ на планете приписывали гневу именно Бабалу-Айе. Он же мог вызвать рак, паралич, сифилис и проказу. А его сексуальную силу трудно даже описать: он был необычайно популярен среди любовников, которые ищут колдовское зелье, чтобы достичь высот удовольствия и страсти. И среди влюбленных, которые боятся потерять свою вторую половинку.

Мадлен размышляла над тем, стоит ли прерывать обряд. Санитарки и нянечки уже явно привыкли к маминым причудам, поэтому оставили ее в покое. В противном случае, Мадлен была уверена, мать бы не занималась тем, что делает сейчас. Росария повернула голову в ее сторону и бросила на дочь такой ледяной взгляд, что та поневоле вздрогнула. Она явно помешала таинству.

— Хорошо, что ты приехала, Магдалена. Мне нужно выкурить сигару.

Мать взяла с алтаря еще не распакованную сигару. Невилл, точнее, его адвокат Рональд Трэпп, каждый месяц доставлял в Сеттон-холл коробку кубинских сигар. Невилл отлично помнил, какое удовольствие доставляет его бывшей жене-кубинке хорошая сигара. Но он, очевидно, забыл, что сигары — неотъемлемая часть обрядов Росарии.

— Выведи меня на улицу, Магдалена. Быстро!

Погода стояла отличная, только ветреная, поэтому Мадлен полезла в шкаф за курткой и парой подходящих туфель. Потом помогла матери обуться.

— Отлично, пойдем вниз, распишемся, что мы уехали, — сказала она. — У тебя есть спички?

— Не говори глупостей, — усмехнулась Росария. — Неужели ты думаешь, что мне могут дать спички? От этого места уже давно осталось бы одно пепелище.

Они часто так шутили, поэтому понимающе засмеялись.

Сделав отметку об уходе, мать и дочь пошли на лужайку. Поскольку погода позволяла, тем пациентам, к которым приехали посетители, чай додали прямо на открытом воздухе. Повсюду виднелись голубые плетеные столики, накрытые белыми крахмальными скатертями. Мадлен усадила Росарию за столик под дубом и пошла заказать крепкого кофе, очень крепкого, и попросить зажигалку.

— Ты принесла выпить? — шепотом спросила Росария, когда дочь вернулась.

Мадлен полезла в сумочку и, достав бутылку, украдкой плеснула в пластиковый стакан хорошую порцию рома. Росария наконец закурила сигару, и воцарился покой. Когда мать курила, она витала где-то на седьмом небе. Она, прикрыв глаза, со знанием дела выпускала дым, наслаждаясь хорошей кубинской сигарой.

— Мама, где брошь?

Росария вынула сигару изо рта. Несмотря на лекарства, она соображала довольно быстро.

— Какая брошь?

— Та, которую ты вытащила из моей сумочки.

Росария продолжила курить, выпуская кольца дыма.

— Ты потеряла свои стекляшки, чикитила?[29] — спросила она, усмехнувшись собственному чувству юмора.

— Это не смешно. — Мадлен нагнулась к матери. — Ты занимаешься запрещенными делами? Или ты попросила Педроте помочь тебе? Попросила, мама?

Росария сердито посмотрела на дочь.

— Мне больше не нужна помощь Педроте.

«Так я и думала», — вздрогнула Мадлен. Ее совсем не понравилось то, что она услышала. Если бы она продолжала верить в колдовские приемы сантерии — а она в них больше не верит, — она бы непременно решила, что мама налагает проклятия. К познаниям Росарии в сантерии добавьте скрытые психические способности, затем еще душевное нездоровье — смесь получится взрывоопасная. Она могла представлять угрозу для всех и каждого. К тому же с кем могла Мадлен поделиться своими опасениями? Никто бы ей не поверил, разве что Невилл. В конце концов, именно колдовские таланты Росарии приворожили отца.

— Мама, — решительно начала Мадлен, — ты помнишь, как когда-то давно учила меня сантерии? Ты всегда говорила, что насылать проклятья и желать людям зла — удел колдунов, а не настоящих сантер.

— Корректо, ми нинья.[30]

— Бабалу-Айе не понравится то, чем ты занимаешься. Ты будешь лишена силы, которую он тебе даровал. Он может наслать на тебя ужасную болезнь.

Росария сидела с закрытыми глазами.

— Именно он и руководит мною, — отрезала она.

— Разве ты забыла, что я чуть не умерла от «дурного глаза»? Ты же не станешь так поступать с другими людьми, верно, мама?

— Я обязана защитить своих детей, Магдалена. Я использую всю свою силу и уничтожу любого, кто попытается причинить им вред или забрать их у меня. — Она пожала плечами и принялась рассматривать сигару, которую держала в руке. Потом пристально взглянула на дочь. — Любая мать поступила бы точно так же. Разве нет?

Господи боже! Мадлен достала из сумки бутылку рома и сделала большой глоток из горлышка, не заботясь о том, как это может выглядеть со стороны. Крепкий ром обжег горло.

— Твоих детей? — прошептала она. — И сколько же у тебя детей, мама?

— Двое, Магдалена. Но ты и сама это знаешь. У меня двое детей.

Мадлен не сводила с матери изумленных глаз. Внезапно Росария встала и швырнула сигару на землю.

— Второй ребенок! — закричала она, глядя на Мадлен безумными глазами. — Ты, гадкая девчонка, что ты наделала? Что стало с ней?

— Ну-ну, Мадлен, я же предупреждал вас, что это не очень хорошая идея, — сказал Реджис Форбуш, неловко похлопывая ее по плечу. — Постарайтесь успокоиться.

Он выхватил из коробки на столе пачку бумажных салфеток и сунул их в руку Мадлен.

— Успокойтесь. Ведь вы сами настаивали на этой встрече. Это был ваш шанс… Ну… Я пойду за Карен. Уверен, она где-то поблизости.

Она видела, что ему не терпится уйти. Полы его коричневого шерстяного кардигана развевались на сквозняке, когда он открыл дверь. Дверь с громким стуком захлопнулась. Мадлен промокнула салфеткой глаза, сожалея о том, что накрасила ресницы тушью. Кого она собиралась поразить? Микаэлу?

Уж лучше бы она опоздала, чем пришла заранее. Ожидание было невыносимым. Пара, удочерившая се дочь, вероятно, очень понимающие люди: с их стороны не последовало никаких возражений — своеобразный акт милосердия. Ей необходимо было увидеть Микаэлу еще раз, но пока минуты томительно тянулись к последнему «прощай», Мадлен просто оглушила ужасающая неотвратимость решения, к которому ее принудили. И дело не в том, что она не отдавала себе отчета в бесповоротности удочерения — изменить потом уже ничего будет нельзя. Она сделала все возможное, чтобы убедить социальные службы, что может стать достойной матерью Микаэле, но куда бы она ни обращалась, поддержки не получила нигде. Даже Невилл счел за лучшее не вмешиваться (Мадлен поклялась, что никогда ему этого не простит).

Чтобы смягчить удар, мысленно она оставляла за собой место для маневра, полагая, что еще есть время отсрочить приговор — конечно же, кто-нибудь ей поможет, подскажет выход. Это казалось каким-то наваждением. С каждым днем Мадлен все сильнее и сильнее осознавала, что Микаэла — ее, дочь, а не Росарии, не Форбуша, не социальных работников, не правительства, не неких мистера и миссис Икс. Однако едва в ней проснулись материнские чувства, как у нее вознамерились отобрать дочь навсегда. Решение, разумеется, принималось, «исходя из интересов ребенка». И хотя раньше Мадлен по-настоящему не ощущала себя матерью, теперь где-то в глубине естества она чувствовала дочь — в ней росло и крепло чувство, будто она вновь вынашивает свое дитя.