— Ты куда? — крикнул ей вслед Джон.

— Думаю, мне лучше собрать вещи и уехать. Мне нужно в Лондон.

— Не сходи с ума. Сейчас все возвращаются в город. На автострадах сплошные пробки. Там полно ошалевших водителей. Очереди…

— Довольно, Джон! — гневно прервал его Ангус и ткнул коротким толстым пальцем в Мадлен. — Сперва холодный душ и сытный обед, мадам, а потом вам лучше свалить отсюда.

На колени к Мадлен вскочил Брут, йоркширский терьер. Она уже много лег знала эту собачку, и они были очень привязаны друг к другу. В отцовском доме именно от собаки она получала «льющуюся через край» нежность и поцелуи, а его шершавый мокрый язык вылизывал ей руки.

— Ты похудела, Мадлен, — угрюмо замелила Элизабет. — Я тебе уже не раз говорила, что после сорока женщина должна сделать выбор: или лицо, или фигура. — Она махнула рукой в сторону кухни. — Сделать тебе бутерброд?

— Перестань суетиться! — резко прервал ее Невилл. — Не хочет она никакого бутерброда.

Мадлен удивленно взглянула на отца: не в его правилах так сухо разговаривать с Элизабет.

— Эй, Невилл, у меня у самой есть язык.

— Принеси малышке выпить, — приказал он. — Вот что ей действительно необходимо.

— Ну, не знаю… — запротестовала Мадлен. — Не забывай, я за рулем, мне еще возвращаться в Бат.

— Ну и что? Ты же останешься на обед. — Он поднял палец, как будто вспомнив о чем-то. — Что ты теперь больше любишь?

Мадлен вздохнула и повернулась к Элизабет.

— Большую порцию водки с капелькой тоника. Спасибо.

Элизабет могла похвастать отменным здоровьем и выглядела намного моложе, чем на свои пятьдесят два. Полноватая фигура являлась доказательством ее мудрости, на лице — ни морщинки.

Они сидели на четвертом этаже, в большой, со вкусом отделанной гостиной в квартире Невилла и Элизабет на Понт-стрит. Через высокие окна солнце заливало комнату ярким светом. Шпиль церкви Св. Колумбана украшал вид, открывающийся из окон. С противоположной стороны был виден «Хар-родз». Последняя выставка принесла Невиллу достаточно денег, чтобы купить целый особняк в центре Лондона, но они с Элизабет были счастливы в своей квартире, где прожили более двадцати лет. Невиллу, с его снобизмом, нравился сам адрес. По его убеждению, уже одним этим было все сказано: уважаемый, знаменитый и очень богатый джентльмен. Он настолько упивался собственным величием, что так и не понял, почему адрес заставил отвернуться от него старых друзей из лондонской богемы. Он все списывал на их неприкрытую зависть и болезненное самолюбие.

Мадлен ерзала на диване, поглаживая замшевые подушки. Ей не терпелось выплеснуть все, с чем она сюда пришла. Ее так и подмывало начать разговор, но она чувствовала, что момент пока неподходящий. Она нетерпеливо оглянулась, не идет ли Элизабет. Сколько нужно времени, чтобы налить пару бокалов?

— Над чем ты сейчас работаешь? — поинтересовалась она, чтобы заполнить паузу.

Дородная фигура Невилла заполняла собой кресло, разработанное датским дизайнером; буйная грива седых волос поблескивала в солнечном свете, льющемся из окон.

— Я наслаждаюсь заслуженным отдыхом, — ответил он, поглаживая бородку с подчеркнутым безразличием. — Я решил дать себе время подумать, что делать дальше. Может, займусь керамикой.

Мадлен удивленно уставилась на отца и рассмеялась.

— Керамикой?

Повисло напряженное молчание. Мадлен взглянула на Элизабет, которая появилась наконец с бокалами на подносе. Она подмигнула падчерице, как будто подавая ей сигнал, но Мадлен не поняла.

— Опять я узнаю последней?

— А с чего бы я стал с тобой советоваться? — вспылил Невилл. — Ты же не настоящий художник, ты всего-навсего нянчишься с психами.

Немного резковато, подумала Мадлен, но зато можно ответить.

— Великий Невилл Фрэнк делает горшки! Не думала, что доживу до этого дня.

Невилл не стал выпускать когти. Мадлен увидела, как они с Элизабет переглянулись. Что-то здесь нечисто. Невилл своей огромной лапищей взял бокал с красным вином и осушил его одним глотком, будто наперсток.

«Неужели?…» Она была настолько занята собственными проблемами, что ей просто не приходило это в голову. Невиллу уже стукнуло семьдесят девять. Он больше полувека держался молодцом, целенаправленно проходя десятилетия портретов, пейзажей, натюрмортов, зарабатывая признание по обе стороны Атлантики. Сейчас, глядя на отца, она поняла: он постарел. Черт возьми, он разочаровался в жизни, устал! Даже художники должны уходить на покой. Возможно, и отец решил отойти от искусства, но из гордости не хотел в этом признаться. Может быть, работы его стали уже не те. По правде сказать, последние несколько картин, которые она видела, — нечто абстрактное, напоминающее цветы, — были явным отклонением от его педантичной манеры письма и абсолютно не соответствовали его уровню. Неужели выставка последних работ стала свидетельством заката его карьеры — как для него самого, так и для публики, покупателей и коллекционеров? Вероятно, агент посоветовал Невиллу остановиться, пока он был еще лидером. Благодаря такому шагу могла возрасти и стоимость его картин.

Мадлен вскочила и обняла отца за плечи.

— Мне кажется, керамика — это просто отлично. Я тебя дразню, потому что именно этого ты от меня и ждешь. — Она наклонилась и заглянула ему в глаза. — Мы должны поддерживать друг друга во всем. Верно, дружище?

— Да иди ты к черту! — стряхнул Невилл руки дочери. — Не нужно меня опекать. И потом, ты все равно ничего не понимаешь в керамике.

Мадлен, присмирев, снова опустилась на диван и сделала глоток из бокала, который Элизабет поставила на столик рядом с ней. На самом деле она разбиралась в керамике и время от времени покупала необычные работы. Когда она попыталась показать их отцу, тот, удостоив ее приобретения беглого взгляда, лишь снисходительно хмыкнул. Но любой может передумать, у любого могут появиться новые увлечения. Лишь бы это шло на пользу!

Невилл схватил с кофейного столика пульт управления и включил телевизор. Мадлен нахмурилась. Она редко видела, чтобы отец смотрел телевизор, и уж точно никогда при гостях. Он переключал каналы, не сводя глаз с экрана, а другой рукой протянул пустой бокал Элизабет, которая покорно встала и наполнила его из бутылки на столе. Мадлен удивлялась все больше и больше. Невилл был эксцентричным и частенько вздорным, но все двадцать лег брака относился к жене с уважением и обожанием. Он очень гордился тем, что соблазнил дочь английского аристократа, которая была даже моложе Росарии. Женщину, разделявшую его интересы, любившую пирушки, склонную к легкомысленным поступкам, обожавшую красиво одеваться и вкусно поесть и в то же время респектабельную, с образцовым произношением, не хуже его собственного (ничем таким Росария никогда не обладала). Поэтому казалось непостижимым, что он позволяет себе обращаться с ней вот так — с надменной бесцеремонностью.

Мадлен, прищурившись, посмотрела на Элизабет. Та ответила ей многозначительным взглядом, чуть покачав головой, а Невилл наконец наткнулся на какую-то мыльную оперу. Собственные трудности Мадлен постепенно уступили место раздражению. В комнате повисло напряжение. И это только потому, что она что-то не то сказала… Отец всегда дулся до тех пор, пока не вливал в себя достаточную порцию вина, после чего его настроение улучшалось и все были просто обязаны веселиться ему в угоду. В этом смысле ничего не изменилось. Невилл всегда был пупом земли, а мир вращался вокруг его потребностей и его настроения. Прибавьте к этому славу и богатство — вот вам и тяжелый случай нарциссизма. Он часто звонил дочери? Интересовался, как у нее дела? Вообще интересовался ее жизнью? Часто спрашивал у Мадлен о Росарии, если не считать редких вопросов об оплате счетов?

Какое-то время они сидели молча. Мадлен и Элизабет потягивали свои напитки, а Невилл глушил вино бокалами.

Молчание нарушила Мадлен.

— Невилл, мне нужно с тобой поговорить.