Понеслась оживленная беседа на темы истории.

— Значит, лет триста назад в Кастилии было полным-полно немцев-попрошаек?

— Именно про это и рассказывает Фернандес де Наваррете.

— Это надо всем знать! — встрял председатель.

Все ненадолго погрузились в размышления. Один даже издал неприличный звук.

— А это не коммунистическая пропаганда? — строго спросил Рафаэлито.

В ту же минуту кто-то запустил в него костяшкой домино: или из партнеров по игре, или из партийцев. Но поскольку жандармов там не водилось, таки не узнали кто.

— Ты сказал, что они прикатывали целыми шайками?

— Уж не «Европабусом» ли? — вставил Нюня.

— И никакого тебе таможенного досмотра — повезло же этим бездельникам!

— И никаких документов!

— И не нужно просить визу!

— И отчислять на соцстрах!

— Притом все, что они собрали, увозилось в Германию!

— Чтобы выдать замуж дочек!

— Или купить осла!

— Или квартиру!

На время всеми овладел восторг.

— Слышь, Нюня, может, кто из твоих предков подал милостыню какому герру?

— Кончай, Фелипе, бог создал нас бедняками!

В тот вечер Испанский центр тарахтел, как мотор гоночной машины. Все вновь пришедшие немедленно вводились в курс дела.

— Ты слышал, Маноло?

— Откуда, если я только вошел?

— Знаешь, было время, немцы приезжали в Испанию побираться!

— Будет врать!

— Не веришь? В те времена Испания была богатая и могущественная.

— Как Лола Флорес?[7]

Ночью в постели три дюжины испанцев грезили во сне «империей, где не заходило солнце». Где было полным-полно немцев, сидевших с протянутой рукой по обочинам дорог и смиренно просивших христа ради.

Одна из немногих серьезных вещей, которую добрый испанец может приобрести, не привлекая внимания, — это магнитофон. В Германии это проще, чем пройтись по улице небритым, заполнить анкету, получить водительские права или составить ходатайство о возврате бесконечных налогов.

Для эмигранта магнитофон — то же, что транзистор для оставшихся на родине: первый, робкий внешний признак благосостояния, промежуточный финиш, нечто такое, что покупается под влиянием таинственного инстинкта.

Купив магнитофон, добрый испанец обычно остается один на один с его клавишами и кнопками. Если повезет, он что-нибудь запишет. Так как в общежитии на четырех языках запрещено слушать музыку после десяти, он дожидается субботы и запускает на полную мощность пасодобли, до остервенения доводя турок. Недавно в коридоре установили дверную решетку, в конце недели ее запирают на ключ, так что теперь жизнь течет без происшествий.

Проходит какое-то время, и магнитофон, который побывал в отпуске в Испании, но там не остался, потому что он, видите ли, иностранец, однажды перегревается на ночном столике и замолкает. После оплаты счета он возвращается в комнатушку, которая служит ему кровом, с новыми лампами и немного осипший. Проходит еще сколько-то месяцев, но ему уже не стать прежним, и он молчит.

Добрые испанцы, пожившие в Германии, накопив новую приличную сумму, вместо второго магнитофона покупают себе пальто.

В последнее время добрый испанец часто жаловался на боли в желудке. Друзья подтрунивали над ним, относя болезнь на счет еды.

— Без году неделя в Германии, а уже ест, как взрослый.

— Ничего, привыкнешь.

Между тем наш испанец так погрустнел, что друзья вынудили его пойти к врачу.

— А к какому?

— К тому, что умеет по-испански.

— А он ничего?

— Чересчур прыткий, зато по-нашему понимает.

Для начала надо было зайти в Krankenkasse[8] за талоном. Служащий был сама любезность.

— Вы иностранец?

Добрый испанец ответил, что да, он иностранец, но безвредный и к тому же больной.

— Все, кто сюда приезжает, — больные.

Наш испанец с ходу понял, что это шутка, и сделал все возможное, чтобы не стереть с лица улыбку, пока ему не дали талон.

У врача, говорившего по-испански, были в консультации три приемные. В зале направо дожидались партикулярные клиенты. В зале налево соцстраховские из местных жителей. В глубине, в укромном месте, — никакие.

— Почему у господина доктора три приемные?

— Для рационализации.

— Это похоже на Страшный суд!

Праведники пользовались предпочтением. Добрый испанец прождал три часа, пока подошла его очередь.

— Желудок.

У испанца были грустные глаза. Даже не осмотрев больного, врач сразу понял, в чем дело.

— Доктор, что у меня?

— Ностальгия, сынок, ностальгия в тяжелой форме.

Хесус Фернандес Сантос

Развалины

Мой отец ничего про это не знал. Он вообще там не задерживается, хотя это его обязанность, он должен там больше бывать, особенно зимой, когда того гляди рухнет весь собор. Только отец не привык вставать рано, а как подымется, даже кофе не выпьет, — прямым ходом в бар через улицу, да это и не бар, а так, забегаловка, у него там друзья-приятели, есть с кем пропустить с утра по первой, для аппетита, как говорится. Потом он возвращается и садится во дворе, и если кто, не заметив объявления, зайдет в калитку, тому он покажет, где епископат, иногда нехотя, а другой раз за милую душу, это глядя по тому, сколько рюмок успел пропустить. По правде, он так часто ходит через улицу выпить — как его только не переедет «лейланд», или мотоцикл, или такси, которые носятся как угорелые. Услышу я дома скрежет тормозов, ну знаете, будто полпокрышки на асфальте осталось, в голове всякий раз та же мысль: задавили. Да, учтите к тому же, с нашей улицы через крыши древних развалюх видны на другом берегу реки облупленные стены и кипарисы старого кладбища.

Про все это забываешь, когда время к одиннадцати, или лучше к двенадцати, в клубе полно народу, ни тебе места у стойки, ни свободного столика; на площадке битком, и Рамон, лучший диск-жокей, у кого самые лучшие рубахи, кто лучше всех комбинирует музыку со светом, балдеет внутри своей стеклянной кабины, дает свет, от которого пары вдруг начинают скользить замедленно, как в старом немом кино тысяча девятьсот затертого года. Тогда ни к чему слова, за тебя все делает и все говорит твое тело: телом ты говоришь девушке, что она нравится и что ты пошел бы с нею на флекс[9], сейчас или когда ей будет угодно. Ты чувствуешь музыку вот тут, где я трогаю, в пузе, пот льет с тебя, и лица на площадке, красные, синие, белые, фиолетовые, черные, сливаются с теми, что вспыхивают и гаснут во всех углах.

И эти девчонки, что почти не движутся, вернее, так кажется, что не движутся, они тоже все говорят, не глядя на тебя, с них тоже льет пот, но это не в счет, они приваливаются к стене, чтобы отдохнуть, а потом танцуют снова. И эти плешивые жирные чайники, что трясут задами, точно это им твист. И деревенские пентюхи, которые являются запоздно, когда кончается последний сеанс в кино, им бы только поглазеть; и негры сидят по углам, всегда готовы схлестнуться из-за бабы, из-за всякой муры, все они с приветом.

Бефлы[10] сидят у тебя сам знаешь где, они взаправду у тебя внутри и звенят, грохочут, ввинчиваются, как металл, ты удираешь, а они хватают и волокут тебя назад. И все, кого ты видишь вокруг, кажутся тебе друзьями навеки, кажутся слитными с тобою, совсем как в той песне, у которой еще такой припев — как там? Ну что-то насчет молодежи, что ей нужно объединиться.