Днем все по-другому, а как же иначе? Днем, с восьми до восьми, долой час на то, чтобы пожрать и поваляться на скате во дворе, вся твоя жизнь — это работа и попреки «вечером опять деньги мотать?».. Все та же история, та же песенка, какую старики заводят из зависти. Ясно, мотать. А что мне с ними делать? В банк положить? У отца своя получка, у матери своя. Она твердит, что не видит от меня ни гроша. Ну и что? Мы как три кошки: за жилье не платим, за свет тоже. Я плачу за свои шмотки, а отец за свои рюмки.
Эта рубаха, эта куртка, ремень с пряжкой, на которой орел и надпись не знаю какая — по-английски, эти башмаки с цепочками и все прочее. Все это в обмен на другое: вкалывай каждый день с восьми до восьми, а работы все больше, особенно во время ралли. Когда наступают ралли, заявляются те же, что всегда, выправить вмятины на машинах. Дня через три они приходят снова, смотрят на машину, дают полный газ — и привет, до следующей поломки. Другие, наоборот, приезжают подготовиться, подлить воды в радиатор, прокачать помпу — глупости, ерунда, вода нагревается точно так же, даже еще быстрее; или хотят сменить вентилятор, задать ему больше или меньше оборотов, а все для того, чтобы выжать побольше, дать сто тридцать, а потом врезаться в дерево и стать придурком, как тот парень, который кувыркнулся через купол три или четыре раза.
Все оставляют здесь монеты: новые фары, новые дисковые тормоза, фары дальнего света, противотуманные, тахометр, термометр, масляный манометр и клевая выхлопная труба, чтобы всем было слышно: «Расступись, я еду, прочь с дороги!»
Многие приезжают с друзьями. Прикатывают вдвоем, обоим чуть за двадцать, говорят «спасибо», когда машина выходит из сушки, и платят, не взглянув на квитанцию, или просят записать на отцовский счет.
Отцы никогда не заходят в мастерскую, эти из другого теста, эти ходят только в агентство, их видишь через стекло, загорелых, с проседью в волосах, ворот нараспашку, живот подтянут, и стрелки на брюках точно по линейке.
Шеф говорит, эти знают, чего хотят, — «мазератти», «ягуар», «ламборгини», последнюю модель, какая только сошла с конвейера, верный миллион песет. Ничего не поделаешь, этой у нас пока нет, эту вам в агентстве еще не припасли, зато есть другие. Приезжает такой господин, входит, спрашивает почем, открывает дверцу, садится, объезжает пару раз вокруг квартала, газует раз-другой, подписывает чек и говорит: «Я пришлю своего шофера».
Ночью, возвратясь домой, я вставляю ключ, толкаю калитку и вижу эти колонны без конца и края, высеченные по одной мерке, как на свадебном торте. Если светит луна, видно наполовину обвалившуюся крышу и светляков, которые снуют туда-сюда друг за дружкой.
После гама, пота, воплей негра в темных очках, который тоже потеет каждый вечер в шоу, рвет себе глотку с микрофоном в руке; после четырех гоу-гоу[11], которые выходят вперед, наклоняют голову и встряхивают гривой, и их светлые волосы — это прямо конец света, их одинаковые ноги сходятся и расходятся — и это тоже конец света, они говорят тебе, вот она я, приходи, я жду, они стольким говорят эти слова за деньги, и этим американцам, и шестерке из ансамбля тоже; после всего этого, когда доберешься до зеленой калитки, до того хочется закрыть глаза и уйти, спуститься к реке, особенно летом, проваляться на скамейке до рассвета.
Земля между колоннами вся потрескалась. На ней не растет ничего, кроме чертополоха, сорняков и чахлых цветов, которые выползают в мае, голубые.
В комнате одно окно, оно так заставлено геранью, что абсолютно ничего не видно, только шеренгу колонн и большую деревянную дверь, вечно закрытую, заколоченную невесть когда, еще до того, как я родился.
В общем, мать наставила столько горшков, что даже днем свет в комнате как при спущенных занавесках. И потом, на что глядеть-то? На голые камни? Вот слушать — другое дело. Бывало, услышишь с улицы смех девчонок — как тут не проснуться. Или голоса туристов, которые группами шныряют вокруг собора, этим, где бы ни шататься, дай только поглазеть на муру, дай пощелкать всякие камни: повсюду они лезут, горланят, высматривают, особенно ночью, когда взойдет большая низкая луна, на которой теперь американцы, а доберутся и русские, а может, и китайцы, если дать им волю. Туристы просовываются в дверные щели, зовут, пристают со своими фотографиями, — ни фига, отца этим не возьмешь, ни за что не впустит, а ведь, бывало, ему даже деньги совали, конечно, немного, потому что все они скупердяи, но лично я брал и не только за это.
Есть еще одна негритянка, она иногда выступает в шоу, поет «фолк», но так, что достаточно ей появиться, и ты поймешь, что это она. У нее нет особого голоса, в этом она, как другие, — готова заглотнуть микрофон, но потом, внизу, она никогда не скажет, что не пойдет с тобою танцевать, хотя она вроде бы и не с тобой, смотрит по сторонам, назад, поверх твоей головы, и на тебя глядит совсем не так, как во время выступления, может, она балуется наркотиками? Вот только куда податься с такой? Куда пойти с нею и с любою другою, если у тебя нет тачки. Мотоцикл не в счет. Машину можно покрасить, отремонтировать, поставить отличную выхлопную трубу; конечно, бензину будет уходить много, если машина совсем никуда, а если поновее, то меньше. Брать напрокат хуже, оберут до нитки, и потом, по воскресеньям остаются одни большие автомобили, из малых — ни шиша.
Есть еще одна девчонка, говорят, она дважды удирала из дому и на нее махнули рукой, но иной раз за нею приходит полицейский и уводит с собою, и если тебя застукают вместе с нею, то просто так не отпустят, а в участке попробуй докажи что-нибудь шефу, который за свое: где бываешь, часто ли не ночуешь дома, всю ли получку спускаешь на коктейли?
А на что мне ее спускать? Зачем я трачу деньги на водительские права? А надоело без них, чего доброго, в один прекрасный день я кончу, как эта девчонка-наркоманка. Или как один малый из нашей мастерской, который ночью увел машину из ремонта, чтобы прокатиться со своей кралей. Они куда-то врезались, девчонка очутилась в больнице, а малый в полиции. Потом его вышвырнули на улицу как придурка; шеф тоже гульнул в молодости, и по-своему он справедливый и не мстит, но что тут поделаешь.
Говорят, в молодости он служил у одной маркизы, был одним из тех дурней, которых выуживают из деревни, суют им в руки руль и говорят «давай учись», чтобы сэкономить на настоящем шофере. Только шеф, хоть из деревни, не был простофилей и под конец уже спал с хозяйкой, и благодаря этому делу, и поскольку был ей верен, а она то ли овдовела, то ли муж укатил во Францию, или что-то в этом роде, но стал он в доме главным, и даже дети — само собой, сыновья хозяина — его полюбили, а он каждый год возил их развлекаться в Париж, и они так ему доверяли, что перед тем как расплатиться в отеле, отдавали ему на хранение деньги на обратную дорогу.
Вот какой у меня шеф. Он уже в годах, но еще может постоять за себя, да и кому охота стареть, когда ты наконец сам себе хозяин, и у тебя есть своя молоденькая и «нарди», и сколько хочешь коктейлей, и флекс, и по крайней мере две зелененькие в кармане. А что раньше — киношка, «Шагом марш» и танцульки под духовой оркестр, а во времена моего отца и того хуже: в университетский городок с двустволкой на горбу и пали, потому что те и другие не смогли договориться.
И еще эта девчонка, та, что в полубегах и снимает комнату с подружкой, когда-нибудь их накроют, она не могла придумать ничего умнее, как позвонить родителям и сказать, что с ней все в порядке, сразу видно, в глубине она о них помнит. Ее загребли, но она снова сбежала и в тот раз впервые побывала в городской тюрьме. Я позвоню ей в первых числах месяца, когда будет получше с монетами, а мой приятель даст мне «шестисотку», он иногда меня выручает.
Но по-настоящему свои для меня ребята из ансамбля. Не негр, этот черномазый из Талаверны, у него своя шарага, они ждут его внизу за столом; всех объединяет один солист, его сменщик, он страшен, как дьявол, но подражает не знаю какому иностранному певцу и умеет зажечь ритмом других. Пако, Антонио, Чико, Рамиро и Уокер, уж не знаю, почему его так прозвали, у этих жизнь что надо, эти живут в свое удовольствие, и бефлы у них, как у битлов. Когда стоишь там, наверху, на эстраде, особенно в этих клубах под открытым небом, на ночных балах, которые даются в провинции, вот где взаправду можно заработать, потому что деньги от дисков уплывают к посредникам и фирмам звукозаписи; когда ты там, на эстраде, а позади огромные, как шкафы, бефлы, ты взмываешь вверх, ты балдеешь, ты словно на небе, на другом свете, дальше не бывает, ты властвуешь, повелеваешь теми, кто внизу. Хочешь, чтобы они двигались быстрее? Пожалуйста, они будут двигаться быстрее. Хочешь помедленнее? Играй медленнее. Они там, внизу, всегда будут повиноваться, платить, хлопать тебе, королю, а ты будешь притворяться, что готов умереть на месте, до боли вцепившись в микрофон.
