После награждения был большой бал. Музыканты начали что-то играть, но парни и девушки засвистели, и оркестр перешел на музыку, которая нравится молодежи.

Мне было жалко расставаться с этой страной. Это были одни из лучших дней в моей жизни. Мы прилетели в Лондон, потом другим самолетом в Лиссабон. Меня встречали жена и родители. Они уже знали о моей премии, отца так и распирало от гордости. Меня пришли встречать и с завода. Встреча была радостной, я всем показывал медаль и диплом.

Я возвратился на завод. Управляющий меня вызвал и сказал, что он доволен моим выступлением на международном конкурсе, потому что я пока единственный на заводе завоевал золотую медаль. И тем более по специальности, которая на заводе особенно на высоте. Он добавил, что я могу всегда рассчитывать на поддержку предприятия, чтобы труд всегда был мне в радость.

Я вернулся к нормальной жизни. Мастер Силвину захотел от меня отделаться и добился своего: меня перевели в трубный цех. Мне сказали, что это необходимо, потому что я хорошо разбираюсь в чертежах. Силвину поспешил меня заверить, что только я один справлюсь с этой работой. Выглядело все убедительно, потому что в то время создавали трубный цех. Мое жалованье было восемьдесят эскудо. Столько я зарабатывал, когда меня призвали на военную службу.

Я был счастлив в семейной жизни, но жена страдала бронхиальной астмой. Я не спал ночами, все старался заглянуть в наше будущее. Вот ведь какие дела: у меня все вроде бы в полном порядке, но какое будущее ожидает нас? Я очень ее любил, и мне было больно на нее смотреть. Когда я был парнишкой, часто повторял: «Господи, помоги мне всего достичь». Со временем я изменился. Во мне мало что осталось от католика. Известно, как трудно все делать хорошо. Иной раз кажется, что поступаешь прекрасно, но оглянись по сторонам и увидишь, что это не так. Я все думал о болезни моей жены и каждую ночь просил бога, чтобы он помог ей поправиться. Потому что такая жизнь стала мученьем и для нее, и для меня. Мы обращались к врачам и нашли специалиста, который пообещал ее вылечить: она в самом деле почувствовала себя легче. Я не хотел, чтобы у нас были дети. Приближалась моя военная служба. Все мы знали, что мне придется отправиться в Африку. Немногим удается отвертеться.

Уже когда я был женат, я встретил одного человека, который состоял в Католической рабочей лиге. Я стал посещать собрания в часовне при нашей церкви. О том, что происходило на этих собраниях, рассказывать не полагалось. Мы собирали деньги на лечение для тех, у кого не было на это средств. Или, например, обсуждали поведение человека, который был всеобщим посмешищем. Решали, надо ли сказать ему об этом, или оставить вое как есть. Еще обсуждались заводские дела. Одному рабочему не было покоя от начальства. Мы пытались через других людей, через беседы с мастерами покончить с этим. Вот конкретный пример: один парень работал в лавке, помогал своему родственнику, вырос, а в лавке у него не было никакого будущего, хозяин сказал, что не может повысить ему жалованье. Ему нужно было найти новую работу или вернуться в деревню. Я переговорил с разными людьми и нашел ему место электрика с приличной зарплатой.

На заводе я был правой рукой мастера. Он вел книгу, где записывал свои предложения по увеличению зарплаты. Мне он хотел повысить жалованье до сотни эскудо в день, но я ушел в армию. Некоторые мне говорили, что я хозяйский прихвостень. А я лишь старался работать как положено. Часто рассуждают так: «У них полно денег, а я должен расшибаться в лепешку. Они богатеют за мой счет». По-моему, здесь попадаешь в замкнутый круг: мы не работаем, чтобы они не наживались за наш счет, а они нам не платят как положено, потому что мы не работаем. Так я в то время думал, но сейчас у меня иное мнение. В разговорах с товарищами я защищал скорее интересы хозяев, чем наши. Я был не прав. На меня тогда еще влияло то, что мой дед был владельцем маленькой фабрики, а отец на ней мастером и тоже хозяином.

Вступление в Католическую рабочую молодежь мало что во мне изменило. Мои друзья и я вступали в эту организацию только с одной целью: ходить на танцы и вечеринки. Там были девушки, и мы хотели не приобщиться к высоким целям, а потанцевать. Эти наши стремления бросали тень на Католическую рабочую молодежь. Я пытался исправиться, но не сумел. В голове у меня были одни девушки и танцы. Хотя что-то во мне все-таки менялось.

Я внимательно прочел книгу, изданную нашим профсоюзом металлургов, в которой один экономист описывал положение нашей страны и причины, по которым хозяева продолжают бороться за дешевую рабочую силу, предпочитая ее машинам, покупку которых считают невыгодным помещением капитала. Я прочел и многие другие книги, и они очень повлияли на мой образ мыслей. Словно бы сызнова родился на свет. Тогда-то я заметил, что среди рабочих на Гуаме растет недовольство. Если мы вдруг объединялись, чтобы попросить прибавки к жалованью, нам угрожали полицией. И приписывали какие-то политические цели. Подавлялась любая попытка, даже простая просьба, потому что так заставляли людей молчать. Хотя в душе каждого из нас кипела ярость, мы не смели ничего сказать.

В армию я уходил уже немножко другим человеком, но к хозяевам у меня было прежнее отношение. Я всегда был готов потолковать с товарищами по работе, потому что когда-то начинал, как все они. Бывало, я говорил им: «Вы только болтаете, а работать вас нет». А они отвечали: «Охота вкалывать, чтобы они разъезжали в автомобилях». В то время у немногих рабочих были машины.

Я стал новобранцем. Крыша казармы, где мы жили, была вся в щелях. Ветер и холод гуляли взад-вперед. Нами командовали один капрал негр, два белых капрала и прапорщик. У негра были странные замашки (к слову сказать, потом в Африке я подружился со многими черными). Например, он спрашивал о чем-нибудь новобранца. Если тот не мог ответить, то по приказу капрала должен был пройти сквозь строй своих же товарищей, которые били его фуражками по голове. Представьте только, двадцать пять человек бьют по голове одного. Мне вспоминается один парень, похоже, он был умственно отсталый, так он плакал во время наказания. Когда он дошел до меня, я отказался его бить. Капрал спросил: «Инасиу, почему ты не бьешь?» — «Не буду, пусть лучше он меня ударит, а я не хочу». Я чувствовал, как все во мне переворачивается и закипает. Тогда капрал заявил, что я моралист. «Нет, я не моралист. Мне стыдно за то, что творится». Капрал отступился.

Обучение включало также ходьбу и бег. Например, устраивался марш-бросок в шесть километров — все время бегом, так что к концу мы почти валились с ног. Однажды мы бежали по трое друг за другом. Если один отставал, передний должен был за ним вернуться. Я бежал посередке, мы уже возвращались в казарму. Тот, что бежал следом за мною, выбился из сил и отстал. Белый капрал, который, тоже усталый, бежал метрах в тридцати за нами, закричал: «Давай назад!» Я не понял, что это он мне. Капрал собрался с силами, догнал нас и пнул меня ногой. Я поразился. И вернулся назад. Во мне закипела глухая ярость. Еще и сегодня я вспоминаю этого капрала с ненавистью.

После карантина меня послали учиться связному делу. Поначалу мне даже понравилось, но позднее я понял, что это гораздо хуже, чем отправиться стрелком в Африку. Мы изучали радиопередатчики и азбуку Морзе. Под конец была проверка вождения автомобиля. Мне не повезло, меня назначили шофером, а я никогда близко не подходил к машине. Пока я два месяца обучался водительскому делу, моя часть отправилась в заморские провинции[2].

Меня назначили охранником в тюрьму. Как мне рассказывали, несколько заключенных сделали подкоп и чуть не сбежали. Мне было не по себе. Чем так жить, думал я, лучше уж в Африку.

Перед отправкой нам дали увольнительную. Помнится, отец сказал мне: «Мы за него волнуемся, как-никак едет в колонии, а ему хоть бы что! Как на праздник собрался!» Мне был двадцать один год. Мы плыли в трюме без вентиляции. Жара была такая, что большинство уходили спать на палубу. Там по всем углам валялись матрасы. В трюме от жары и безделья изнывали двести солдат. Воздух был такой спертый, что мы без конца кашляли. А всех дел было вынести утром матрас на палубу. Через тринадцать дней приплыли в Луанду.