— Эх, был я здесь, — продолжал шофер, — полгода назад, и попалась мне одна маленькая кругленькая бабенка. Уж я выложился с ней на все сто, а она вдруг начинает вроде как плакать и зовет меня по имени какого-то парня, о котором я никогда не слыхал. Должно быть, ее погибший муж или кто-нибудь в этом роде. Мне сделалось даже жутко. Почувствовал себя каким-то чертовым привидением. Я чуть было не сник. Но ничего, допел дело до конца.
Когда мы оказались в центре города, день уже был на исходе, солнце не так яростно палило, и его лучи косо скользили по стенам домов, многие из которых выглядят довольно жалко, будто опаленные пожаром, или кажутся такими ветхими, что вот-вот развалятся. На одном из перекрестков прошла перед нашей машиной негритянка с двумя светлокожими малышами, в руках у нее была сумка с покупками, а мальчишки держали по бутылке пепси-колы, горлышком ко рту, яростно встряхивали содержимое, чтобы побольше было пены.
— Многие здесь женятся на негритянках, — объясняет сидящий рядом. — Верно, не видят никакой разницы, сами черные и работают в темноте. Как говорится, ночью все кошки серы. Случился здесь как-то взрыв пару лет назад. Несколько парней завалило. Долго не могли откопать. Кто остался жив, кормились тем, что было из еды у мертвых, а потом сдирали кору с балок. А пили собственную мочу. Через некоторое время, уже после того, как их спасли, один из Джорджии предложил им поехать к нему погостить, но они отказались лишь только потому, что тот не захотел брать туда негра, а этот негр был с ними тогда в заваленной шахте. Но будь я проклят, если бы не поехал в Джорджию из-за какого-то там негра, пусть даже мы с ним вместе работали бы, что с того.
Потом разговор переходит на 1958-й. Этот год я помню намного лучше. Все-таки в шестнадцать лет события воспринимаются гораздо глубже, чем в четырнадцать, и теперь кое-какие факты, связанные с тем временем, начинают неожиданно всплывать в моем сознании, я и не подозревал, что помню о них. Взрыв 1958 года произошел в четверг, как и в 1956-м. Кемберленд № 2 был в то время самой глубокой угольной шахтой в Северной Америке. В той же самой шахте в 1891 году погибло 125 человек, а в день катастрофы 1958 года вниз спустилось 174 человека, большинство так и не нашли, но 18 человек все-таки остались в живых, их откопали через неделю под тысячетонным обломком породы; когда-то в шахте Кемберленд № 2 работало 900 человек, теперь ни одного.
И я снова вспомнил машины, стоящие с невыключенными моторами возле нашего дома, свертки с едой, рюкзаки, набитые шахтерским снаряжением, и ожидание, длившееся почти неделю. От этих долгих дней остались в памяти лишь отрывочные картины: сбор денег в школе, дед, приникший ухом к радио, передачи по телевизору у соседей, после которых все происходившее там приобретало непривычную, жуткую достоверность, а наша собственная жизнь как бы замерла тогда… И вот возвращение отца. Его посеревшее лицо, странное, какое-то загнанное выражение глаз. Вечером, когда младшие улеглись в своих комнатах, на кухне его ровный, приглушенный голос рассказывал о том, как просочился взрывчатый газ, как не хватало кислорода, о страшном, вызывающем рвоту дыме, о неукротимом пламени подземного огня, черпавшего силы из богатейшего пласта сверкающего антрацита; он рассказывал, как натыкались на раздавленные, искромсанные останки людей, одни погибли под обломками обрушившейся породы, другие прямо от взрыва, вместо тел одни лишь куски, которые ни оживить, ни даже собрать невозможно. Отдельно валялись руки, отдельно ноги, снесенные головы и остатки туловищ, повисли, как чудовищные рождественские гирлянды, спутанные витки внутренностей и пряди волос, вырванные вместе с мясом, люди были превращены в разрозненные части какой-то жуткой, безумной головоломки, которую уже не разгадать.
— Не могу понять, что держит здесь этих людей, — продолжает мой сосед. — Им бы лучше выбраться поскорей отсюда и заняться чем-нибудь другим. Даже правительство пыталось как-то вмешаться. Но этим людям никак не прижиться в таких местах, как Торонто. Они всегда возвращаются обратно к своим местам, или просто не хватает духу покинуть обжитые места.
Красная машина останавливается перед кафетерием, наверное, единственным в этом маленьком городке.
— Может быть, заглянем сюда ненадолго? — говорит мой спутник. — Все дела и дела, никакой разрядки. Я пойду первым, попытаю счастья. А то, как говорит мой друг, и заболеть недолго. — Закрывая дверь, он сказал: — Может быть, ты тоже зайдешь немного погодя. На всех, наверное, хватит.
Представляя себе, где я и что собирается сейчас делать мой спутник, я вдруг почувствовал такую тяжесть, будто на меня давит свод той шахты, о которой я только что думал. Было все еще жарко, но я поднял стекла машины. Люди, проходившие мимо, с любопытством поглядывали на меня и на ярко-красный автомобиль с номерным знаком Онтарио. Выражение их лиц было похоже на то, что я замечал у своего деда и у других в Кейп-Бретоне, да и у себя самого, когда какая-нибудь машина вроде этой оказывалась на нашей улице. Сейчас люди смотрели на меня так, будто я из совершенно другого мира и попал сюда на обозрение в передвижной застекленной витрине, слишком красной и непривычной для их невзрачного измученного городка. Недолго постояв тут, это сооружение вскоре укатит, а они будут и дальше жить как всегда. Я был для них как бы частицей того бесконечного потока, который течет мимо, никак их не затрагивая, что-то вроде плавучего груза, несущегося этим неведомым потоком, что течет среди их берегов, но куда и зачем, неизвестно, да и скроется скоро за ближайшим поворотом, за которым они никогда не бывали и вряд ли когда-нибудь будут. Оглядев меня, эти люди теряли всякий интерес — что-де он может знать об их жизни, страданиях и о тех, кто лежит здесь в могилах.
И только тут я понял, какая ужасная ошибка в том, что мы все упрощаем. Я заблуждался не только весь этот долгий палящий день, но и почти всю свою жизнь, мне казалось, что для того, чтобы уйти, надо просто физически переместиться в другое место, и дело все в этом простом перемещении, да еще в каком-нибудь названии вроде этого глупого «Ванкувер», что так бойко сорвалось у меня с языка; я думал, стоит лишь пересечь пространство, перейти несколько рек и границ, как все само собой изменится. Отец мне сказал, что я свободен, вот я и думал, что это на самом деле так. Теперь я понимаю, что люди, которых я оставил, гораздо сложнее, чем мне представлялось раньше. Мой сентиментальный, романтичный дедушка, одержимый любовью к углю, совсем непохож на мою суровую, практичную бабку, одержимую не менее сильной ненавистью к тому же самому углю; покладистая и сильная своей уравновешенностью мать совсем другая, чем сильный своими страстями, вспыльчивый, но преданный нам отец. Они все очень разные. Но им как-то удалось ужиться друг с другом и дать мне жизнь, и другой у меня нет. Их жизнь продолжилась во мне, а моя началась с их. Разные эти жизни, но все же более близкие, чем мне казалось раньше. Теперь я знаю, что можно быть одновременно несхожим и близким, но часто при этом осознается только что-нибудь одно. Владелец этой машины, за стеклами которой я сейчас сижу, видит только одну-единственную одинаковость. Его отношения с жителями этого многострадального городка сведены к двум-трем фразам и к минутным удовольствиям. Они для него лишь неразличимое множество аквариумных рыбок, живущих какой-то непонятной ему жизнью, которая выглядит такой однообразной за стеклянной стенкой посудины. И вот на улице точно так же воспринимают сейчас меня, сидящего за стеклом автомобиля, а ведь так же смотрел и я на других, сидевших в машинах с «чужим» знаком, и точно так же судил о них. Тем не менее ни этих людей, ни этого шофера нельзя назвать недобрыми, ведь если кто-то чего-то не понимает, это совсем не значит, что он жестокий. Надо быть только честным перед самим собой. Я же все время строил из себя кого-то, даже не сделав попытки осознать, кто же я есть на самом деле, но я не знаю и сейчас, вернее, не уверен. Вот что я вправду хорошо знаю: не хочу войти вслед за этим человеком в дом, который так похож на тот, что я покинул сегодня утром, и начать там обниматься с женщиной, которая могла бы быть моей матерью. Но что станет с ней, с моей матерью, когда не будет у нее моего отца, не станет быстрых движений его тела и гулкого биения его сердца? Кто знает, может быть, он скоро умрет, и где, в какой темноте и кому она выкрикнет вдруг его имя. Да, кажется, я не так уж много знаю, к тому же в это «немного» входит то, что я ошибался и был нечестен перед другими и перед самим собой. Больно задел этот человек мою душу, а я и не подозревал, что она у меня существует.
