И вот когда жара, казалось, достигла своего предела, на покрытую гравием обочину съехала тяжелая красная машина, и водитель, перегнувшись через сиденье, открыл мне дверь. Это был очень крупный мужчина лет пятидесяти, с красным потным лицом и темно-рыжим чубом, налипшим веером на его мокрый блестевший лоб, пиджак был переброшен через спинку сиденья, а в кармане виднелся пластиковый футляр, откуда торчали плотным строем карандаши и ручки, воротник белой рубашки расстегнулся, а галстук с распущенным узлом съехал набок, ремень и пуговица под ним были тоже расстегнуты, серые брюки в обтяжку чуть не лопались по швам, но все равно морщились, собираясь влажными складками, на его огромных ляжках, под мышками же проступили темные пятна, а когда он наклонялся вперед, на спине виднелись широкие мокрые пятна. Руки его, казалось, производили впечатление слишком белых и непропорционально маленьких.

Мы ехали по бликующему мягкому асфальту, держась белой, будто гипнотизирующей разделительной линии. Несколько раз мужчина брал засаленный платок, лежавший рядом, вытирал ладони и темный обод руля.

— До чего же жарко, — сказал он. — Наверно, жарче, чем грешнице в аду.

— Да, действительно очень жарко.

— Ты здесь проездом?

— Да, возвращаюсь в Ванкувер.

— Ну тебе еще долго добираться, а я никогда не был в Ванкувере, только в Торонто. Дальше него на запад как-то не получалось. Несколько раз пытался добиться от фирмы, чтобы меня туда послали, но они упорно назначают мне в эту сторону. По три-четыре раза в год. Погода здесь всегда мерзкая. Или вот такая жара, как в аду, или до того холодно, что и у эскимоса испод замерзнет.

Тут он заметил девушку, стоявшую в нерешительности на обочине дороги, и дал целую очередь пронзительных гудков.

Окна открыты, но все равно очень жарко, и кажется, что красный цвет машины еще больше усиливает жару. Весь день дорога вьется впереди нас, как шипящая мерцающая змея с грязно-белой полосой посередине спины, мы покорно следуем за ее поворотами и изгибами, подобно случайно попавшим на аттракцион людям, которые вынуждены терпеть безумную езду на «горках», пока не истечет положенное время сеанса. У меня все в животе обрывается, когда мы неожиданно мчим вниз под уклон, и тут же возвращается назад, как только мы входим в поворот. Насекомые ударяются о ветровое стекло и, расплющившись, оставляют на нем желтые пятна. Шины шипят на разогретом асфальте, и временами кажется, что нас вот-вот занесет. Одежда прилипла к телу. Белая рубашка у моего спутника вся в расплывшихся темных пятнах пота. Он приподнимается, отлепившись от мокрой обивки сиденья, и, запустив руку за расстегнутый пояс, оттягивает брюки от тела. «Пусть немного проветрится», — говорит он, ерзая.

Всю дорогу мы разговариваем, вернее, болтает он, а я только слушаю, но для меня это тем лучше, я никогда раньше не встречал такого человека. Он рассказывал о своих делах (такая-то у него зарплата, столько-то комиссионных, ну еще плюс всякие сделки на стороне), о своем боссе (безмозглый шельмец, просто ему повезло, что обвел хороших людей), о своей семье (жена, дочь и сын, но было бы достаточно кого-нибудь одного из них), о сексе (никак не насытится и намерен заниматься этим до самой смерти), о Торонто (растет не по дням, а по часам, и теперь совсем не то, что когда-то), о налогах (тоже все растут и не дают человеку жить). Он говорил и говорил. Я впервые видел, чтобы так себя вели. Он выглядел невероятно уверенным, ни в чем не сомневающимся, будто был убежден, что все знает и на все может смотреть свысока, и ничто не может его остановить, поколебать или хотя бы заставить призадуматься.

Города, деревни, железнодорожные полустанки проносились мимо. Труро и Гленхольм, Уэнтворт и Оксфорд. Быстро. Но все равно жарко. Мы уже почти выехали из Новой Шотландии. Но по расчетам моего спутника, оставалось всего тридцать миль. Приближалась провинция Нью-Брансуик. Еще одна граница, за которой я скроюсь, оставив позади так много. На меня находит странное ощущение усталости и облегчения, нечто подобное я испытывал, выехав за пределы Кейп-Бретона, только теперь после долгого и однообразного пути это ощущение уже не такое сильное и радостное.

Внезапно дорога делает поворот влево и дальше уж не петляет, а простирается прямо вверх по пологому длинному-предлинному склону холма, вершина которого видна почти на полмили впереди. По обе стороны дороги начали попадаться домики, и по мере того как мы поднимаемся вверх, их становится все больше и больше.

Мой спутник посигналил несколькими ритмичными гудками молодой девушке и ее матери, обе они, поднявшись на цыпочки, вешали белье на веревку. Руки у них были подняты, а во рту прищепки, чтобы не наклоняться за ними, отпуская веревку.

Он съехал на обочину, чтобы лучше рассмотреть их, и машина начала мелко подскакивать на гравии. Наконец он вырулил обратно, и мы снова покатили по ровной глади шоссе.

Расстояние между домами становилось все меньше и меньше, а сами дома выглядели все более закопченными и невзрачными. Во дворах виднелись кучи детей, велосипеды и собаки. Улиц становилось все больше, и все чаще попадались торопливо идущие женщины в платках, мальчишки с портфелями и бейсбольными перчатками, мужчины, сидевшие на корточках или прямо на земле небольшими темными группками, но попадались и другие, те стояли кто опершись о стену дома, кто на палку, кто на костыли, а некоторые неловко припадали на протезах, выглядели все они старыми и искалеченными, с желтыми, изможденными лицами, как будто их недавно выпустили на солнце, но слишком поздно, чтобы это могло помочь.

— Жить в Спрингхилле — безумие, — говорит человек рядом со мной, — если, конечно, ты не горишь желанием оказаться засыпанным в шахте. Для этого тут есть все возможности. То и дело случаются аварии. Часто с жертвами. Женщины тут, наверное, уже свыклись с тем, что каждой придется раньше времени похоронить своего мужчину. Во всех шахтерских городах одно и то же. Посмотри на ребятишек. Нигде нету столько незаконнорожденных.

Услышав название Спрингхилл, я только тут понял, как далеко забрался, и это было для меня чем-то вроде шока. Несмотря на указатели, на изменившуюся местность, несмотря на то, что знал, куда еду, не верилось, что в конце концов я окажусь здесь.

И тут я вдруг вспомнил ноябрь 1956 года: старые, заляпанные землей и поржавевшие от морской сырости машины выстроились с невыключенными моторами около нашего дома. Им предстояло всю ночь ехать до Спрингхилла, тогда это место казалось мне, четырнадцатилетнему, таким далеким, что и не вообразить себе, одно лишь только название было для меня чем-то реальным. А машины стояли, дожидаясь у калитки, урча моторами, пока мама упаковывала еду в пергаментную бумагу, а потом в газету, укладывала в корзины термосы с чаем и кофе, а отец в это время собирал вещи в тот самый рюкзак, что лежит теперь рядом со мной в этот изнемогающий от жары день. Но тогда в рюкзаке было шахтерское снаряжение, которое могло понадобиться для спасательных работ. Надеялись, что еще будет кого спасать. Лежали там толстые шерстяные носки, серое, никак не отстирывающееся белье, ботинки со стальными носами, потемневший засаленный пояс, к которому крепилась сетка с лампой, серповидный ключ, пустая пыльная фляга, брюки, рукавицы и защитная каска, вся во вмятинах.

Мой дед сидел ту ночь напролет, приложив здоровое ухо к маленькому радиоприемнику, и ловил сообщения о жертвах и спасательных работах. На следующий день во всех классах школы учителя организовали сбор денег. На досках было написано: «Фонд помощи шахтерам Спрингхилла». Я помню, как не хотелось моим сестрам отдавать свои крохотные сбережения, ведь когда тебе одиннадцать, десять или восемь, ни благородные побуждения, ни смерть не представляют большого значения, да и трудно представить себе в этом возрасте, что значит потерять отца, что значит никогда его больше не увидеть, а многие из тех детей в Спрингхилле не смогли увидеть своих отцов даже мертвыми, те навсегда ушли из их жизни без последнего прощального взгляда. Погибшие отцы других детей — что-то трудновообразимое и далекое, а тянучки и утренние сеансы в кино — нечто гораздо более близкое и реальное.