Пора!» Дом Кшесинской, за дрыгоножество подаренный, нынче — рабочая блузница. Сюда течёт фабричное множество, здесь закаляется в ленинской кузнице.
«Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй». Уж лезет к сидящим в хозяйском стуле — как живёте да что жуёте? Примериваясь, в июле за горло потрогали и за животик. Буржуевы зубья ощерились разом. – Раб взбунтовался! Плетями, да в кровь его! И ручку Керенского водят приказом — на мушку Ленина! В Кресты Зиновьева! И партия снова ушла в подполье. Ильич на Разливе, Ильич в Финляндии. Но ни чердак, ни шалаш, ни поле вождя не дадут озверелой банде их. Ленина не видно, но он близ. По тому, работа движется как, видна направляющая ленинская мысль, видна ведущая ленинская рука. Словам Ильичёвым — лучшая почва: падают, сейчас же дело растя, и рядом уже с плечом рабочего — плечи миллионов крестьян. И когда осталось на баррикады выйти, день наметив в ряду недель, Ленин сам явился в Питер: – Товарищи, довольно тянуть канитель! Гнёт капитала, голод-уродина, войн бандитизм, интервенция во́рья — будет! — покажутся белее родинок на теле бабушки, древней истории. — И оттуда, на дни оглядываясь эти, голову Ленина взвидишь сперва. Это от рабства десяти тысячелетий к векам коммуны сияющий перевал. Пройдут года сегодняшних тягот, летом коммуны согреет лета́, и счастье сластью огромных ягод дозреет на красных октябрьских цветах. И тогда у читающих ленинские веления, пожелтевших декретов перебирая листки, выступят слёзы, выведенные из употребления, и кровь волнением ударит в виски. Когда я итожу то, что про́жил, и роюсь в днях — ярчайший где. я вспоминаю одно и то же — двадцать пятое, первый день. Штыками тычется чирканье молний, матросы в бомбы играют, как в мячики. От гуда дрожит взбудораженный Смольный. В патронных лентах внизу пулемётчики. – Вас вызывает товарищ Сталин. Направо третья, он там. — – Товарищи, не останавливаться! Чего стали? В броневики и на почтамт! — – По приказу товарища Троцкого! — – Есть! — повернулся и скрылся скоро, и только на ленте у флотского под лампой блеснуло — «Аврора». Кто мчит с приказом, кто в куче споря кто щёлкал затвором на левом колене. Сюда с того конца коридорища бочком пошёл незаметный Ленин. Уже Ильичём поведённые в битвы, ещё не зная его по портретам, толкались, орали, острее бритвы солдаты друг друга крыли при этом. И в этой желанной железной буре Ильич, как будто даже заспанный, шагал, становился и глаз, сощуря, вонзал, заложивши руки за́ спину. В какого-то парня в обмотках, лохматого, уставил без промаха бьющий глаз, как будто сердце с-под слов выматывал, как будто душу тащил из-под фраз. И знал я, что всё раскрыто и понято и этим глазом наверное выловится — и крик крестьянский, и вопли фронта, и воля нобельца, и воля путиловца. Он в черепе сотней губерний ворочал, людей носил до миллиардов полутора, Он взвешивал мир в течение ночи, а утром: |
