в крайности — через две недели!» Мы гордо стоим, а они дугой изгибаются. Ливреи надели. Бились в границы Советской страны: «Не допустим и к первой годовщине!» Мы гордо стоим, а они —
штаны в берлинских подвалах чинят. Ллойд-Джорджи ревели со своих постов! «Узурпаторы! Бандиты! Воришки!» Мы гордо стоим, а они – раз сто слетали, как еловые шишки! Они на наши голодные дни радовались, пожевывая пончики. До урожаев мы доживаем, а они последние дожевали мильончики! Злорадничали: «Коммунистам надежды нет: погибнут не в мае, так в июне». А мы, мы – стоим. Мы – на 7 лет ближе к мировой коммуне! Товарищи, вовсю из глоток из всех — да так, чтоб врагам аж смяться, сегодня раструбливайте радостный смех! Нам есть над чем посмеяться! Выволакивайте будущее! Будущее не придет само, если не примем мер. За жабры его, – комсомол! За хвост его, – пионер! Коммуна не сказочная принцесса, чтоб о ней мечтать по ночам. Рассчитай, обдумай, нацелься — и иди хоть по мелочам. Коммунизм не только у земли, у фабрик в поту. Он и дома за столиком, в отношеньях, в семье, в быту. Кто скрипит матершиной смачной целый день, как немазаный воз, тот, кто млеет под визг балалаечный, тот до будущего не дорос. По фронтам пулеметами такать — не в этом одном война! И семей и квартир атака угрожает не меньше нам. Кто не выдержал натиск домашний, спит в уюте бумажных роз, — до грядущей жизни мощной тот пока еще не дорос. Как и шуба, и время тоже — проедает быта моль ее. Наших дней залежалых одёжу перетряхни, комсомолия! Любовь Мир опять цветами оброс, у мира весенний вид. И вновь встает нерешенный вопрос — о женщинах и о любви. Мы любим парад, нарядную песню. Говорим красиво, выходя на митинг. Но часто под этим, покрытый плесенью, старенький-старенький бытик. Поет на собранье: «Вперед, товарищи…» А дома, забыв об арии сольной, орет на жену, что щи не в наваре и что огурцы плоховато просолены. Живет с другой — киоск в ширину, бельем — шантанная дива. Но тонким чулком попрекает жену: – Компрометируешь пред коллективом. — То лезут к любой, была бы с ногами. Пять баб переменит в течение суток. У нас, мол, свобода, а не моногамия. Долой мещанство и предрассудок! С цветка на цветок молодым стрекозлом порхает, летает и мечется. Одно ему в мире кажется злом — это алиментщица. Он рад умереть, экономя треть, три года судиться рад: и я, мол, не я, и она не моя, и я вообще кастрат. А любят, так будь монашенкой верной — тиранит ревностью всякий пустяк и мерит любовь на калибр револьверный, неверной в затылок пулю пустя. Четвертый — герой десятка сражений! а так, что любо-дорого, бежит в перепуге от туфли жениной, простой туфли Мосторга. А другой стрелу любви иначе метит, путает – ребенок этакий — уловленье любимой в романические сети с повышеньем подчиненной по тарифной $$$$$$$$$$$$$$$$$$$$сетке… По женской линии тоже вам не райские скинии. Простенького паренька подцепила барынька. Он работать, а ее не удержать никак — бегает за клёшем каждого бульварника. Что ж, сиди и в плаче Нилом нилься. Ишь! — Жених! – Для кого ж я, милые, женился? Для себя — или для них? — У родителей и дети этакого сорта: – Что родители? И мы не хуже, мол! — |
