На вечеринке, помнится, Марина направила на меня взгляд своих зеленоватых, мутных, близоруких и удивительно прозорливых глаз. И заговорила со мной о Пастернаке. В то время я как раз перевела на французский язык стихотворение Пастернака “Душная ночь”. Перевод мой был напечатан в литературном журнале “Коммерс”, выходившем под редакцией Поля Валери. Каким-то образом Пастернак имел возможность познакомиться с моей работой и, по сообщению Марины Цветаевой, остался доволен. Цветаева сама очень любила это стихотворение, одно из самых “несказанных”, как пишет она. Итак, под знаком Пастернака мы познакомились.
Кроме того, мы оказались соседями. Я жила в “банльё” в Мёдоне, на улице Марешаль Жоффр. Марина с семьей наняла в Мёдоне же квартиру…»
На новое место Эфроны переехали весной 1927 года – когда были еще живы многие надежды и иллюзии. От Бельвю до Мёдона – рукой подать: парижские «банльё» – пригороды – плавно перетекают одно в другое.
Они сняли квартиру на втором этаже большого нового дома, нетипичного для Мёдона, – и уже через год поняли, что это жилье им не по карману. Зато тут нашлась небольшая, но отдельная комнатка-кабинет для Марины. И были еще две комнаты, и ванная, и центральное отопление – неслыханный комфорт! С некоторыми, правда, неудобствами, вроде того, что уголь для топки полагалось покупать самим жильцам…
Мёдон
Мёдон Цветаева полюбила. Улица, на которой они жили, носила тогда имя Жанны д'Арк, – теперь это авеню Дю Буа.
Цветаева любила бродить по Мёдону, рассматривая старые дома с красными черепичными крышами, двух– и трехэтажные, сложенные из крупного розоватого камня. Стены домов увиты плющом, а балкончики украшены резной чугунной решеткой. Цветы вдоль окон, покой, тишина – и какой-то необъяснимый запах ушедших времен. В разные времена в Мёдоне жили замечательные люди – Ронсар, Руссо, Бальзак, Вагнер, Роден, Айседора Дункан и еще многие, – и улочки сохранили почти все эти имена.
Одним своим концом улица Жанны д'Арк вливалась прямо в огромный мёдонский лес, где некогда охотились французские короли. Окраина леса была замусорена жестянками из-под консервов и засаленными бумажками – их Марина Ивановна неутомимо собирала и ожесточенно сжигала в кострах, несмотря на строжайший запрет властей разводить здесь огонь. С маленьким Муром далеко не уйдешь, но когда удавалось пойти на прогулку одной или с кем-нибудь из друзей – она готова была бродить по лесу часами.
Мёдон. Дом на авеню Жанны д’Арк
Но если идти от дома, где они жили, в другую сторону, дорога круто поднимается в гору. По улице Пьер можно пройти мимо дома Мадлен Бежар, где жил в свое время Мольер; еще выше расположилась дача философа Жака Маритена, которого Цветаева изредка видела в Париже на «франко-русских встречах». С верхней террасы Мёдона в ясную погоду открывается прекрасный вид на Париж: город лежит как на ладони – от базилики Сакре-Кёр до Эйфелевой башни.
Сюда, в Мёдон, осенью 1927 года приезжала к сестре в гости Анастасия Цветаева, здесь навестил Марину Ивановну во время парижских гастролей Вахтанговского театра Павел Антокольский.
К мёдонскому времени относится и глубокая сердечная дружба Цветаевой с поэтом Николаем Гронским; теплые отношения завязались тут с художницей Гончаровой и с той же Извольской – переводчицей, писательницей и публицисткой.
Мёдонское пятилетие оказалось насыщенным творчески; впрочем, у великой труженицы Цветаевой иного периода и не было, вплоть до самого конца тридцатых годов. В Мёдоне написаны: трагедия «Федра», поэмы «Красный бычок» и «Перекоп», «Поэма Воздуха», проза «Наталья Гончарова», французский вариант поэмы «Молодец».
Помедлим минуту, читатель… Художественный анализ произведений – вне жанра этой биографической книги, и потому скажем без доказательств, что достоинства названных несомненны (трагедия «Федра», к примеру, до сих пор не сходит с театральных подмостков разных стран). Поразимся другому: неутомимости и мощи самого творческого импульса Цветаевой. Она работает в материале самых разных эпох – от античного мифа до реалий XX века; в разных жанр ах: трагедия, философская поэма о посмертных метаморфозах души («Поэма воздуха»), прозаический портрет современной художницы, самоперевод сложного поэтического произведения на другой язык («Молодец»)… При этом каждый раз перед нами не наброски, отрывки, планы, отдельные страницы, а законченные, художнически отшлифованные произведения! Напряжение мысли – и неустанные пробы новой стилистики, не «новаторства» ради, – ради воплощения тех жизненных смыслов, которые непрерывно вспыхивают в этом уникальном творце.
Марине Цветаевой, когда она поселяется в Мёдоне, – тридцать пять лет…
Николай Гронский
Материальное положение семьи резко ухудшилось с начала 1928 года. Из семейного рациона исчезли мясо (включая конину) и яйца; сливочное масло полагалось только маленькому Муру; сладкого уже не полагалось никому.
Счастьем было то, что за год до того Цветаевой удалось-таки издать книгу стихотворений, написанных после отъезда из Москвы. Она так и назвала ее – «После России»; сюда вошла вся лирика берлинского и чешского периодов.
Увы, книга оказалась последней: за почти пятнадцать лет Франции, при неустанной работе и необычайной плодовитости Цветаевой, других у нее так и не появилось. Ни поэтических, ни прозаических. Не принесла ни франка и эта; впрочем, другого не ждали.
Все главные эмигрантские газеты – «Последние новости», «Возрождение», «Дни», «Сегодня» – откликнулись на выход «После России». Даже Г. Адамович со своей неизменной арифметикой вокруг «плюсов» и «минусов» цветаевской поэзии вывел-таки положительное сальдо.
Владиславу Ходасевичу, постоянно выступавшему с критическими обзорами в газете «Возрождение», многое в новой цветаевской книге показалось спорным. Он считал, что Цветаева «не права, слишком часто заставляя читателя расшифровывать смысл, вылущивать его из скорлупы невнятицы, происходящей не от сложности мысли, а от обилия слов, набранных спешно, бурно, без выбора, и когда, не храня богатств фонетических, она непомерно перегружает стих так, что уже нелегко выделить прекрасное из просто оглушающего…».
Обложка книги «После России»
«Спешно, бурно, без выбора»… Не видел он цветаевских черновиков, чудовищного количества ее вариантов! А все же он признал замечательные достоинства новой книги Цветаевой. И даже поставил ее поэтические достижения несравненно выше пастернаковских.
Стихи Цветаевой приветствовал в своей рецензии неизменно дружественный Слоним, тонко заметив при этом, что они «полны такой подлинной страсти, в них такая почти жуткая насыщенность, что слабых они пугают, – им не хватает воздуха на тех высотах, на которые влечет их бег Цветаевой»…
Поэтический язык «После России» являл собой новый этап цветаевского творчества. Зародившийся еще на заре революционных лет (сборник «Ремесло»), он отразил новое мироощущение поэта. На чешской земле этот язык обрел черты герметичности, рожденной нелегким вхождением поэта в мир новых ценностей, изменившимся взглядом на само бытие человека в мире. Поэтика Цветаевой еще будет меняться: не теряя масштабности и философичности, в тридцатые годы она обретет гораздо большую прозрачность…
Злополучное «Приветствие Маяковскому» долго еще аукалось Марине Ивановне.
