Я ни в коем случае не претендую на звание человека честного и принципиального, но… с того момента, как мне стало известно об убийствах и о том, чем фактически занимается отцовская фирма благодаря стараниям Юрия и его проклятого отца… Словом, ни одной ночи я не спала спокойно. Есть и второе обстоятельство, толкнувшее меня к вам…

— А именно?..

— Я долго думала и поняла, что, с тех пор как Юрий связался с этой… Монаховой, в опасности и моя жизнь, и, скорее всего, папина тоже… Дело в том, что, несмотря на развод с моей мамой, отец написал завещание в мою пользу…

— То есть, случись с ним что, не дай бог, конечно — все его состояние, включая алмазную фабрику, наследуете вы?

— Да! — спокойно кивнула Тамара. — Сейчас на фирме почти всеми делами заправляет Юрий, а это все равно что его отец… Но формально совладельцем он не числится! Конечно, небольшой пакет акций у него есть, но не толще, чем у остальных основных акционеров. Контрольный пакет в руках моего отца, во всяком случае, пока… Ну а если ни меня, ни моей мамы на свете не будет, а с папой, как вы сказали, не дай бог, что-то случится, единственной законной наследницей станет Монахова…

Я вам больше скажу: то, что никакой любви к отцу эта тварь не испытывает, и так понятно. Но я ничуть не сомневаюсь еще и в том, что их брак был организован господином генералом и моим супругом как раз с этой целью. Они убийцы, понимаете? Настоящие убийцы и бандиты!

— У вас есть доказательства их… деятельности? — прямо поинтересовался Турецкий.

— Я… Я могу показать место, неподалеку от нашего загородного дома, в лесу, где они зарыли убитого ими человека…

— Вы полагаете, на трупе имеется табличка с именами убийц?

— Нет, но Юрий сам проговорился мне об этом, видимо, рассчитывал для начала убить морально… Я, кажется, не сказала, что человек, которого они убили, — мой родной дядя… Он сейчас числится в розыске как без вести пропавший… Даже маме я не могла сказать правду, маме — особенно, она бы снова слегла…

В сразу потемневших глазах Тамары блеснули слезы, Александру Борисовичу захотелось немедленно провалиться на месте: дернул его черт за язык насчет таблички на трупе! Вот она — оборотная сторона профессионального цинизма, рассуждать о трупах с тем же спокойствием, что и о прочих вещдоках… Как-то забываешь, что каждый погибший — чей-то близкий человек… С другой стороны, если об этом думать, работать вообще не сможешь, так и будешь предаваться сочувствию и горевать вместе с каждым пострадавшим…

— Простите, — смущенно пробормотал Турецкий.

— Это вы меня простите. — Тамара взяла себя в руки. — Дядя Моня был папиным компаньоном, понимаете? Собственно говоря, с него-то на самом деле и начались наши беды… И не подумайте, что так уж сильно задели мои родственные чувства. Маму я обожаю, не просто люблю, дрожу над ней — особенно после того, как отец ее бросил, предал, оплевал… Никогда ему маму не прощу!

Она невольно сжала изящные пальчики в кулачки.

— Но к дяде Моне никаких особых чувств я не испытывала: он выехал в Израиль еще до моего рождения, кажется, в шестьдесят восьмом… А вернулся, когда я уже училась в университете. Именно тогда все и началось…

— Тамара Владимировна! — Турецкий на этот раз посмотрел на часы вполне искренне: его желудок, в котором с утра не было ничего, кроме чашки кофе, вот уже минут двадцать как заявлял хозяину протест против подобного обращения. — Мне кажется, поскольку наш разговор и впрямь оказался куда серьезнее, чем я предполагал, есть смысл переместиться в соседний ресторан… Кстати, совсем неплохой, я там был пару раз. Как вы относительно обеда?

— При одном-единственном условии: плачу я!

— Обижаете-с! — нахмурился Александр Борисович. — К тому же взяток, даже борзыми щеночками, не берем!..

— Александр Борисович, — в голосе Тамары вновь послышались умоляющие нотки, — ведь это я вас втянула в разговор! Верно?.. Ну значит, я обязана оплатить время, которое вы на меня тратите!

Она слегка покраснела и твердо посмотрела Турецкому в глаза:

— Что касается обид… Очень прошу, отнеситесь ко мне не как к женщине, а как к обычной… то есть наоборот — необычной заявительнице.

— Вот как раз с заявительницами-то я и не посещаю рестораны, во всяком случае, за их счет!

— Ну как хотите! — неожиданно сдалась Березина. И до самого ресторанчика, действительно расположенного в полутора минутах ходьбы от кафе, молчала.

Очевидно, обдумывала свой дальнейший рассказ. Потому что после того, как приятно удивленный появлением первых посетителей в столь ранний час официант принял заказ и удалился, продолжила Тамара точнехонько с того места, на котором остановилась в кафе.

— Я остановилась на том, — произнесла она задумчиво, — что на самом деле вся наша жизнь — я имею в виду и отца, и маму, и нашу семью… Словом, все-все изменилось как раз с того момента, как дядя Соломон, или Моня, как называла его мама, вернулся из Израиля…

Александр Борисович вслушивался в глубокий голос своей собеседницы. Он начинал верить ей, а еще больше — себе самому: тому внутреннему острому холодку, что неизменно появлялся перед началом действительно важного и опасного дела.

Всю свою жизнь, насколько хватало Тамариной памяти, она была самой настоящей «маминой дочкой». Ее мама, Регина Михайловна Кац, была для нее самым главным человеком. Да разве только для нее? А что делал бы отец, в те годы — заурядный инженер одного из многочисленных геолого-разведочных трестов — без мудрых советов своей умницы жены?..

То, что всем в доме руководила мама, в глазах ее очаровательной дочки Томочки было и нормально, и справедливо. Какая же счастливая пора — ее детство! Сколько раз потом в своей взрослой жизни будет вспоминать она их тихое и какое-то удивительно правильное существование прежних лет в старой квартире недалеко от Дмитровского шоссе!

Квартира была небольшая, двухкомнатная, зато с высокими потолками и стенами, на которых так замечательно смотрелись узорчатые ковры, называемые персидскими, хотя конечно же к Персии они никакого отношения не имели. Два из них были еще маминым приданым. А третий, следуя строгому наказу жены, привез папа из своей единственной за советские годы зарубежной командировки в Польшу. Вместе с хрустальной салатницей, набором фужеров и двумя наборами рюмочек. Больше всего Томочке, тогда еще ученице четвертого класса, понравились самые крошечные из них, под названием «ваньки-встаньки». Их действительно совершенно невозможно было опрокинуть благодаря округлому, толстому дну тяжелого хрусталя.

Пользоваться замечательными рюмочками кому бы то ни было по их прямому назначению было запрещено. Но Тамаре Регина Михайловна иногда позволяла немножко подержать в руках эту сверкающую красоту, собственноручно достав «ванек-встанек» из святая святых— старинного серванта… Бог весть почему, но именно эти рюмочки и застряли в Тамариной памяти как символ той счастливой поры.

По вечерам, после того как она укладывалась спать (всегда ровно в десять часов), мама, соблюдая своеобразный ритуал, целовала дочь в лобик, а после уходила, оставив в двери щелочку, из которой на паркет падала уютная полоска света. Тамара обычно еще какое-то время лежала, прислушиваясь к голосам родителей в соседней комнате.

Разговаривали они негромко, но слышно было почти все, и девочка, прикрыв глаза, словно видела их обоих, сидящих за круглым, накрытым белоснежной скатертью столом, под трехрожковой люстрой: отца и пышногрудую красавицу маму с такими же, как у самой Тамары, бархатисто-карими глазами, изящным прямым носиком, со смуглой, почти оливковой кожей и густыми вьющимися волосами, собранными на затылке в небрежный узел. Регина Михайловна была красивой, яркой женщиной — разве что слегка полноватой для своих лет. Она рассказывала дочери, как удивлялись все ее друзья и знакомые, не говоря о родственниках, когда та выходила замуж за отца.

Что отыскала веселая, энергичная Регина, не знавшая отбоя от поклонников, в этом хилом на вид, уже тогда начинавшем лысеть, заурядном, как выражалась Томина бабушка, «инженеришке», так и осталось для всех загадкой. Особым умом он тоже не обладал, единственное достоинство — беззаветная, молчаливая влюбленность в жену и готовность следовать ее советам. Так ведь и советы того стоили!