– Не вмешивайся. Пусть твой брат сделает то, что должно.
Смех папочки звенел в зале. Неожиданно что-то в его беспричинном веселье заставило меня похолодеть.
– Вмешиваться? – сердито спросила я. – О чем ты говоришь?
В этот момент папочка поманил меня:
– Лукреция, поздоровайся с его превосходительством синьором Капелло из Венеции.
Он показал на элегантного венецианца, с которым только что разговаривал, и тот поклонился мне.
– Иди.
Санча подтолкнула меня. Наступая на подол платья, я пошла к папочке и остановилась рядом с ним, уставилась на посла, хотя почти не слышала его. По прошествии, казалось, вечности он снова поклонился, и папочка повел его прочь. Мне пришло в голову, что он специально меня отвлек, и когда я оглядела зал, Чезаре нигде не было.
У меня нет времени на игры. Где она?
И тут меня осенило. Я стала протискиваться к выходу в дальнем конце, улыбаясь и игнорируя вопросы разодетых матрон и их нетрезвых мужей, обходя кардиналов и епископов. Но когда я добралась до двери, кто-то дернул меня за рукав.
Я повернулась – за мной стояла запыхавшаяся Санча.
– Я же тебе сказала – не вмешивайся, – проговорила она, но я услышала дрожь в ее голосе. Она словно боялась, что не успеет меня догнать.
– Объясни мне, в чем дело. Зачем Чезаре нужны мои слуги?
– Не слуги, – сказала она, стрельнув взглядом вокруг, что лишь усилило мое беспокойство. Плотно облегающий корсаж не давал вздохнуть. – Ему нужна только одна.
– Да, моя Пантализея. Это потому, что она оскорбила тебя сегодня? Слушай, Санча, вряд ли это основание для того, чтобы жаловаться Чезаре, и он…
– Не будь дурой, – прошептала она. – Речь идет о тебе. Они должны защитить тебя и твоего сына. – Я замерла, а она снова огляделась, не подслушивает ли нас кто-нибудь. – Лукреция, неужели ты думаешь, что обманула меня? Ты, вероятно, можешь провести весь Рим, но не меня. Я слишком хорошо тебя знаю. Зачем бы тебе еще понадобилось девять месяцев скрываться в монастыре? Но я должна сказать тебе «браво» за тот спектакль, что ты разыграла перед курией. Жаль, конечно. Твоя Пантализея, вероятно, отлично владеет иглой, если ей удавалось так хорошо скрывать твой живот. – Санча помолчала. – Она слишком много знает. Была с тобой в монастыре.
В ушах у меня опять прозвучали слова папочки: «Я знаю, к чему может привести правда». Я бросилась по коридору в сад, но Санча вцепилась в меня и потянула к себе:
– Неужели ты еще не поняла, что за все наши поступки приходится платить? Они планируют заново выдать тебя замуж. Никто не должен знать твою тайну. Никто – ты понимаешь?
– Нет. Она никому не скажет. Она скорее умрет, чем предаст меня.
Ужас объял меня. Я схватила Санчу за руку:
– Мы должны его остановить. Мы не можем ему позволить сделать это!
Она прикусила губу.
– Дело уже сделано. Он твердо решил…
Оттолкнув ее, я приподняла тяжелые юбки и побежала по коридору. Воздух обжигал мои легкие. Наконец я увидела вход в сад, освещенный факелами. Во влажном воздухе висело благоухание жасмина. Стоял такой прекрасный вечер. Ничего плохого не может случиться в такой вечер, думала я как в тумане. Вспоминалось, как я выбежала сюда следом за Чезаре в вечер праздничного пира в честь избрания папочки, как мы танцевали под луной.
Неожиданно вопль сотряс воздух.
Я резко свернула влево, к ивам вокруг полуразрушенной статуи, и увидела какое-то быстрое движение. Каждый камушек на тропе впивался в ноги сквозь тонкие подошвы. Там происходило что-то ужасное, и я побежала быстрее. Мое платье было тяжелым, как камни, и я боялась упасть на полпути.
Появился Чезаре и широким шагом двинулся ко мне. За его спиной выпрямился сидевший на корточках Микелотто. Он держал в руках что-то тонкое, упругое и сверкающее – кусок проволоки.
И вдруг я поняла, что больше не могу ступить ни шагу.
Увидев меня, Чезаре остановился. На его неподвижной фигуре играли отсветы пламени от факелов. Потом он медленно двинулся ко мне. Чем ближе он подходил, тем ярче сверкали гранаты на его цепочке.
Вид у него был точно такой, как и в зале. Я не увидела крови ни на его руках, ни на одежде, хотя для этого здесь было слишком темно. От облегчения у меня подогнулись колени, и я бы свалилась на тропинку, если бы Чезаре не бросился вперед и не обхватил меня за талию.
– Зачем ты здесь? – спросил он, и я ощутила запах его пота, едкий, мускусный. – Тебе тут не место.
Его дублет спереди был разорван, словно кто-то ухватился за него и…
– Нет! – Я оттолкнула Чезаре, уперев ладонь в его грудь. – Я хочу видеть. – Я снова ударила его в грудь, теперь сильнее. – Хочу видеть, что ты сделал.
Но мне не было нужды видеть. Я знала, что появилась слишком поздно. Моей Пантализеи уже нет.
– Это ни к чему, – чуть ли не с сожалением сказал он. – Поверь мне, Лючия.
– Боже мой! – Я зажала рот рукой и попятилась от него, от его красивого лица. – Почему? Почему ты сделал это?
– У меня не было выбора. Если бы не я, отец послал бы кого-нибудь другого. А так они, по крайней мере, не страдали. Когда используешь удавку, все происходит быстро, почти безболезненно.
Как Джема… Он задушил Пантализею так же, как турка. Ужас, обуявший меня, был настолько громаден, настолько невыносим, что я даже не поняла сначала, что он говорит во множественном числе, пока он не сказал:
– Твоя горничная и Перотто знали слишком много.
Я испустила сдавленный вопль и, пошатываясь, пошла назад по тропинке. Он ринулся ко мне, схватил за руку:
– Лукреция, посмотри на меня!
Я медленно подняла глаза. Он оставался моим братом Чезаре, но в этот момент я видела в нем чужака, злобного чужака из кошмара, от которого не убежать.
– Им нужно было закрыть рот. Пусть Рим себе гадает, почему ты так долго оставалась в монастыре, пусть люди не верят, что ты скрылась единственно из-за бесчестья, которым запятнали тебя Джованни и аннулирование брака. Но только она знала наверняка. Она присутствовала при родах. И еще встречалась с Перотто у монастыря, могла сказать ему о ребенке и о том, кто его отец. Ты ведь доверилась ей, правда? Рассказала все.
– Но Перотто – любимый слуга папочки! Он бы никогда…
– Как я сказал, отец не оставил мне выбора, – оборвал меня Чезаре.
– Не оставил выбора? – взвизгнула я. – Ты убил их!
Его передернуло.
– Я сделал это ради тебя. Можешь меня ненавидеть, оскорблять, обвинять, если это облегчит твою совесть, но сделано это было ради тебя. Теперь знают только члены семьи.
– Санча не член семьи. – Слезы текли по моему лицу. – Она знает. Она сказала мне. Она что, тоже должна умереть? Привести ее к тебе, чтобы ты своей удавкой заставил ее молчать?
– Санча – член семьи. Она замужем за Джоффре. И потом, мы же не можем угрожать неаполитанской принцессе. Она спрашивала у папы, почему ты в Сан-Систо; она догадалась, почему ты там, поэтому мы сочли, что лучше сказать ей про ребенка. Иначе она бы все время задавала вопросы и доискивалась до правды. Но это все, что она знает. Она понятия не имеет, кто отец, и мы настоятельно тебе рекомендуем не посвящать ее.
– Настоятельно рекомендуете? – Я отняла свою руку. – Даже если эта принцесса вскоре выйдет за тебя замуж? – На его лице отразилось недоумение, и я рявкнула: – Да, она и об этом мне сказала. Ты собираешься снять с себя обет, принесенный Церкви, и взять ее в жены, потому что тебе нужен новый титул – титул, который теперь принадлежит нашему брату: князь Сквиллаче.
– Лючия, – неуверенно начал он, – ты не должна верить всему, что слышишь…
Грубый смех, замешенный на ярости, сорвался с моих губ.
– Скажи это Риму! Скажи это всем, кто ведет разговоры о том, почему я столько времени провела в монастыре. Развесь на всех пьяццах оповещения: «Горе тому, кто осмелится задавать вопросы. Чезаре Борджиа заткнет рот всем, кто скажет против нас хоть слово».
Мне доставляло злорадное удовольствие видеть, как бледность покрыла лицо Чезаре. Я шагнула прочь от него, он снова протянул было ко мне руку, но я сказала:
