Невозможно забыть, как в 1988 году от первых триколоров менялся сам воздух городов, забыть ту мощную атмосферу свободы, просветления и солидарности, которая достигла своего пика в дни стотысячных митингов на Манежной и Дворцовой площадях и держалась до «шоковой терапии» 1992 года и вопреки ей, держалась до референдума о доверии курсу Ельцина 25 апреля 1993 года (президент получил тогда 58,7 % голосов) и много дольше, видоизменяясь, слабея и дробясь на оттенки. Будь атмосфера другой, все повернулось бы совершенно иначе.

Было бы несправедливо считать каждый новый шаг руководства СССР тех лет вынужденным. Как на проявление его доброй воли можно смотреть не только на отмену цензуры, но и на меры по снятию железного занавеса. Помнятся огромные очереди у иностранных посольств, вдруг ставшие повседневностью примерно с 1987 года. Но неизмеримо более важным было обрушение железного занавеса в человеческих душах. Возможно, это вообще самый главный результат горбачевской перестройки.

Послушаем стороннего свидетеля, оксфордского профессора политологии Арчи Брауна. В статье «Как Москва убила коммунизм» («How Moscow killed communism») в английской газете «Гардиан» от 26 мая 2009 года он отвергает популярные мифы о том, что перестройка началась благодаря политике американского президента Рейгана или папы Римского Иоанна Павла II или что к ним подтолкнула суровая экономическая необходимость. Он подчеркивает: «В значительно более бедных странах, чем Советский Союз середины 1980-х, авторитарные режимы спокойно сохраняются до наших дней. [Накануне перестройки] в советском обществе все было спокойно, и скорее реформы вызвали в нем кризис, чем кризис породил реформы».

Арчи Брауну было нетрудно предречь: «В этом году [в 2009-м] большинство СМИ, вспоминая события двадцатилетней давности, сосредоточится на наиболее живописных картинах – на массовых демонстрациях в европейских городах, на западных и восточных немцах, танцующих на руинах стены, которая разделяла Берлин с 1961 года. Однако главные перемены, сделавшие возможной трансформацию Восточной Европы, происходили в другом месте – в Москве».

Помнить о том, где произошли эти главные перемены, сегодня не хотят – по самым противоположным причинам – поразительно много людей во всех частях Европы, включая Россию. Но так будет не всегда.

Нетерпеливому наблюдателю почти любой естественный процесс кажется безумно медленным. Однако историки когда-нибудь признают, что преодоление утопии про изошло у нас, наоборот, поразительно быстро. Тому есть объяснение, его хорошо сформулировал политолог Александр Самоваров: «Россия страна „правая“, а не „левая“. Левая идея у нас победила воистину случайно и держалась за счет террора. Как только террор иссяк, так сразу вернулись [негласно. – А. Г. и Д. Я.] после Сталина к консервативному государству. Именно потому, что Россия страна „правая“, никакого реванша левые не получили при всех выгодах своего положения в 90-е годы. И никогда уже не получат».

Данный вывод совпадает с нашим, изложенным в начале этой книги, – о «тканевой несовместимости» российской сути с тоталитарными фантазиями марксистов. Утопия не прижилась у нас, мы ее отторгли и вышли из навязанного эксперимента сами.

А вот смогла ли бы, к примеру, Германия одолеть свой тоталитаризм сама – большой вопрос. Гитлеру, чтобы стать полным хозяином страны, не потребовалась пятилетняя гражданская война и террор чекистского образца с миллионами жертв. За считаные месяцы он радикально изменил свою дотоле вроде бы демократическую страну (по крайней мере, политические партии существовали в ней к 1933 году уже лет семьдесят) при полном восторге ее населения. Германия, если кто забыл, страна «западной цивилизации».

Большинство проблем современной российской экономики пришли к нам, как и политические проблемы, из прошлого – как близкого, так и давно скрывшегося за горизонтом (жаль, что особо требовательные публицисты не хотят брать это в расчет). Советская энциклопедия определяла «предпринимательский доход» как «присвоение неоплаченного труда рабочих», как будто предприниматель не несет никаких расходов. Ни частной собственности, ни частного предпринимательства законы СССР не допускали. Шесть десятилетий, от удушения НЭПа и до конца 80-х, экономика страны была представлена лишь государственным сектором. Хотя существовал еще некий «кооперативный сектор», все та же энциклопедия не могла затушевать его бутафорский характер, определяя кооперативную собственность (включая колхозную) как «разновидность социалистической собственности».

Экономика, основанная на подобных принципах, жизнеспособна лишь в условиях жесткого мобилизационного режима. Многие, однако, сохраняют уверенность, что экономику надо развивать именно так. Снова и снова приходится слышать: «Разве СССР не совершил беспримерную экономическую революцию всего за четверть века, начиная с 1928 года?»

На это стоит напомнить, что сопоставимый или более эффективный экономический рывок совершили (каждая в своих масштабах) множество стран, причем в ХХ веке им не потребовалось повторять ужасы английской промышленной революции XIX века. Все происходило уже достаточно спокойно, тогда как в СССР эти ужасы были многократно превзойдены. Индустриализация (одновременно с советской или вскоре после) была успешно проведена в Аргентине, Мексике, Бразилии, Южной Африке, Испании, Португалии, Австрии, Финляндии, Австралии, Чили, Турции – везде в соответствии с размерами и нуждами данной страны. Просто СССР был многократно больше по размерам и населению, чем эти страны, поэтому советская индустриализация выглядела (и была) внушительнее.

Да и в нэповском СССР, до всяких «пятилеток», валовая продукция промышленности достигла в 1928 году 132 % к уровню 1913 года, а средств производства – 155 %. Очень приличный рост, если учесть, что о росте можно говорить только применительно к 1922–1928 годам, а предшествующая пора войн и кровавых смут была выпавшим временем. Но самое главное, нэповский рост происходил без всякого кровохаркания.

Оно началось в годы предвоенных сталинских пятилеток, достижения которых оплачены немыслимой по расточительности ценой. Прирост ВВП за эти предвоенные годы составил в среднем около 4,6 % в год (есть другие оценки, разброс от 3 % до 6,3 %). Нельзя сказать, что этот рост поражает воображение. В Польше, Румынии, Латвии и Финляндии между двумя мировыми войнами средний ежегодный рост экономики тоже составлял 4–4,5 %, но жилы там никто не рвал, частный капитал спокойно делал свое дело. Делал, выдерживая качество. Индустриализация же СССР была, помимо прочего, проведена на, увы, предсказуемо печальном уровне. Чугун получался с раковинами и кавернами, из оборудования пытались выжать больше, чем оно могло дать, технологии не соблюдались, неумелые рабочие ломали оплаченные валютой станки. Качество работ было чудовищное, а тех, кто протестовал – как председатель Русского технического общества, получивший в 1925 году звание Героя Труда(!) Петр Пальчинский, – могли поставить к стенке; Пальчинского расстреляли в 1929 году.

Справедливость требует добавить, что в ходе второй пятилетки и незаконченной из-за войны третьей наиболее вопиющие уродства первых лет индустриализации были исправлены или смягчены. Это, однако, не коснулось сельского хозяйства, его плачевное состояние не испытало улучшений. Валовой сбор зерна в СССР составил в среднем за 1938–1940 годы 77,9 млн т в год по сравнению с 65,2 млн т в 1909–1913 гг. в Российской империи. Т. е. прибавка составила 19 %, что соответствовало приросту населения, не более. По урожайности СССР не только не нагнал ни одну из европейских стран, но и отстал еще больше. Что же касается животноводства, это был откат в XIX век. Сталин вторично закрепостил крестьян, притом гораздо более жестоко, чем Петр I. В результате сталинских «реформ» страна за несколько десятилетий вообще лишилась крестьянина и только сейчас пытается его обрести вновь. Не факт, что сможет, но будем надеяться.