После преступлений в Венгрии и Чехословакии советская система достигла пределов собственных возможностей. Польское движение надо было раздавить, но «чудовище» уже было смертельно больно, и ему оставалось только умереть. Польша указала путь, подняв непобедимое оружие — Крест Христов, который крепко держал в руках поляк — Папа Римский. Так рассеялся многолетний мираж коммунизма.
Как правило, все главные события истории сопровождались кровопролитиями, но в России коммунизм умер без единой капли крови — он растаял, как свеча на ветру. Цвета Непорочной Девы, реющие над куполами и башнями Московского Кремля, — одно из самых впечатляющих зрелищ, которые мне довелось увидеть.
В начале 1992 года я поставил «Богему» в Риме. У меня есть постановка оперы в «Ла Скала» и есть в Америке, в «Метрополитенопера»; они всегда включены в репертуар, потому что имеют успех у зрителя. Всякий раз, когда идет мой спектакль, я испытываю ликование, потому что одержал победу над незавидным уделом большинства постановок — плохих, хороших, никаких: они живут одно мгновение и сразу становятся воспоминаниями.
Однако у этой особой судьбы есть и своя отрицательная сторона: театры очень редко разрешают мне сделать что-то совершенно новое, реализовать идеи, возникшие за прошедшие с предыдущей постановки годы. Мне, например, много лет хочется переделать «Паяцев», которых я поставил в «Метрополитен-опера» в 1970 году и которыми никогда не был по-настоящему удовлетворен; этот спектакль уже превратился в старую выцветшую открытку.
Со временем у меня родилось другое прочтение оперы, «Метрополитен» же и слышать не хотел о смене постановки, которая по-прежнему собирала полный зал. Но замысел нового спектакля не выходил у меня из головы. Поэтому, когда в апреле ко мне пришел директор римского Оперного театра Джан Паоло Креши, старый друг и большой умница, и предложил поменять оформление «Паяцев», я сразу же согласился. А потом он заявил, что опера стоит в программе на начало мая! Это значило, что у меня всего четыре недели на подготовку и постановку — обычно на такой проект уходят месяцы, если не годы. Но я уже поднял перчатку, и мне ничего не оставалось, как застегнуть ремень безопасности и окунуться в работу в нечеловеческом ритме, хотя и при всеобщей поддержке.
С многих точек зрения эта постановка «Паяцев» — самая революционная из всего, что я когда-либо ставил. Обычно я не склонен изменять время действия, но в этом случае мне показалось справедливым перенести события «Паяцев» в наши дни. Леонкавалло построил свою оперу на реальном происшествии, о котором тогда писали все газеты. Опера вызвала повышенный интерес у публики еще и потому, что казалась хроникой последних событий. Со временем она утратила злободневность и стала зарисовкой эпохи, что автор вовсе не имел в виду. Я подумал, не может ли подобная история найти свое место в современном обществе, и понял, что это вообще единственная возможность донести ее до зрителя, показав живых, а не ходульных персонажей. Окраины южных городков, как тот, где произошел послуживший основой сюжета случай, по-прежнему бедны, по-прежнему суетой и шумом напоминают базар. И в таких бедных кварталах по-прежнему появляются актеры-бедолаги и показывают спектакли про извечные любовь, измену и смерть, которые распаляют воображение и чувства простых людей.
Такое новое видение (на самом деле вовсе не новое, а то, к которому стремился Леонкавалло) принесло шумный успех, и спектакль уже объехал полмира. Когда четыре года спустя его показали в Лос-Анджелесе, я был поражен энтузиазмом зрителей Калифорнии. Я не сомневался, что спектакль с Пласидо Доминго в роли Канио привлечет очень широкую публику даже в городе, где смотрят только кино, но такого приема не ожидал. Барбра Стрейзанд заявила, что это лучший мюзикл, который она видела в своей жизни.
— А нельзя ли сделать английский вариант? — на полном серьезе спросила она. — А если сделать по нему драму ревности женщины-клоуна? Не сомневаюсь, что при твоем богатом воображении… Такой спектакль уж точно побьет все рекорды по сборам.
А на родине меня ждал новый «Дон Карлос», которым должен был открываться сезон 1992–1993 годов в «Ла Скала», с дирижером Риккардо Мути, Паваротти и очень неровным составом исполнителей. Это одна из самых трудных опер, написанных Верди. Она пронизана какой-то бесконечной скорбью, которая гениально отражается во всеобъемлющей меланхолии персонажей и атмосфере, в которой разворачивается действие.
Много лет назад я побывал в Эскуриале и ощутил внутренний дискомфорт, беспокойство, царившие в мире, куда не проникали свет и тепло любви. Дворец и собор очень торжественные и мрачные, но самые тяжелые ощущения испытываешь при посещении королевской усыпальницы: императоры, короли, принцы и принцессы всех возрастов, включая крошечные надгробия из драгоценного мрамора для младенцев…
Ни гробницы Елизаветы, ни гробницы Дон Карлоса я не увидел и попросил гида их показать. Он проводил меня в самый дальний угол огромной усыпальницы. Здесь один против другого спали вечным сном злосчастные любовники. Старый и тоже несчастный Филипп II насильно разъединил их при жизни, но перед всесильной смертью сдался и позволил молодым людям, которым высшие государственные соображения принесли столько горя, навеки упокоиться рядом.
На меня нахлынула вдруг чудовищная тоска, в глазах стояли слезы. Но больше всего на меня подействовала мысль, что Верди тоже спускался в эту усыпальницу и тоже ощутил этот дух страдания, тоски, горя и предчувствия смерти, которые потом так удивительно отразились в музыке «Дон Карлоса». Я вернулся в гостиницу и включил пленку с записью оперы. При первых же звуках мне представились две уединенные могилы в гигантской усыпальнице. «Она никогда не любила меня», — с болью поет одинокий император.
В мире оперы встречаются и пересекаются многообразные характеры и силы — певцы, дирижеры, постановщики, музыканты, и их задача — создать некую общую гармонию, без которой невозможно добиться положительных результатов.
Я с благодарностью вспоминаю те из моих постановок, где я чувствовал себя частью целого, состоящего и из дирижеров, и из исполнителей. Только в таких условиях я могу работать с полной отдачей. Мой творческий путь пересекался с такими мастерами, как Серафин, Клейбер, Бернстайн, Караян, Гаваццени и многими другими великими артистами и хорошими товарищами. Риккардо Мути очень от них отличается, хотя и в мире музыки нередки случаи самодовольства и тщеславия. Но у Мути в голове только одно: во что бы то ни стало доказать и показать собственную гениальность, которая и так широко за ним признана, но он не знает границ, не приемлет критики, не выносит никакого соперничества.
Из-за него работа над «Дон Карлосом» проходила в состоянии полного дискомфорта, в леденящих душу подозрениях и недоверии, которые постепенно захватили всю труппу. Выкрик «браво» в адрес Паваротти глубоко ранил Мути, как будто на такое имел право только он и больше никто. К сожалению, на премьере случилась большая неприятность, именно из-за Паваротти, который слегка ошибся в большом концертато второго акта: капелька слюны заставила его на десятую долю секунды сфальшивить в трудной ноте. В любом другом случае ему бы это простили сразу, но в тот вечер галерка только и ждала повода его обшикать. Наверно, миланцы не смогли простить ему, что в предыдущем сезоне он отменил три спектакля «Любовного напитка», или что-нибудь еще.
По правде сказать, никто и никогда не исполнял Дон Карлоса так, как Паваротти. Я до сих пор слышу его золотой голос в этих труднейших пассажах. Мне страшно хотелось, чтобы Лучано получил то признание, которого заслуживал.
И он его получил. Существует великолепная запись спектакля, а протест галерки давно забыт.
Я всегда считал, и научился этому от великих мастеров, с которыми мне довелось работать, что успех труппы никогда не бывает заслугой кого-то одного и не принадлежит одному. Более того, успех одного человека стимулирует творческий подъем остальных.
