Но фильм уже был запущен в производство, достраивалась съемочная площадка. Феллини под большим впечатлением от слов Рола все меньше стремился снимать фильм и даже заболел. Его положили в больницу и, сделав анализы, обнаружили в желудке массу раковых клеток.

— Немедленно перестань работать над фильмом, — настаивал Рол по телефону. Наконец Феллини сдался. Как только он публично объявил, что прекращает работу над фильмом (уже не помню, что за причину он придумал), ему сразу стало лучше. Это подтвердили и рентгеновские снимки. За две недели опухоль полностью исчезла.

Продюсер Де Лаурентис, человек не слова, а дела, разъярился и подал на Феллини в суд, пытаясь доказать, что рентгеновские снимки с раковым образованием были гнусным подлогом. Врачи тоже были поражены и не находили объяснения случившемуся. Но снимки-то оставались, и на них было ясно видно, что опухоль была, а теперь ее нет. И снимки были именно Федерико Феллини, а не кого-нибудь еще. Тем не менее, Де Лаурентис ничего не хотел слышать и выиграл дело, заполучив практически все, что было у Феллини, начиная с его любимого дома во Фреджене.

В результате встреч с Ролом я начал чувствовать себя увереннее и понял, что могу вернуться к работе после целого года перерыва. Я отдавал себе отчет в том, что должен доказать, что несмотря на все испытания, по-прежнему полон сил. Стал готовить «Сельскую честь» и «Паяцев» для «Метрополитенопера».

В театре все меня поддерживали, и дело не стояло на месте. А потом в «Метрополитен» началась забастовка, самая длительная за всю его историю. Я понял, что проклятие черного 1969 года, года ужаса, еще носится в воздухе.

Служащие «Метрополитен» перестали выходить на работу. Всеобщая четырехмесячная забастовка. У меня все было готово, чтобы открыть сезон в сентябре. Это был мой дебют после автомобильной катастрофы. Он означал для меня возможность вернуться в жизнь, несмотря на испытания, которые пришлось вынести. Я трудился как вол, чтобы доказать это. А теперь что? Беспомощно наблюдать крушение всех надежд?

Когда в декабре забастовка закончилась, многих исполнителей уже не было: сроки контракта с театром истекли, их ждали другие обязательства в разных концах света. «Сельскую честь» предстояло снять, ее не было больше в афишах. Но во мне забурлила какая-то невиданная энергия, я понял, что единственное средство победить явно тяготевшее надо мной проклятие — не сдаваться и выпустить спектакль, несмотря ни на что.

В «Паяцах» у нас хоть сохранились два тенора, а в «Сельской чести» состав распался полностью. Я вспомнил, что однажды в Милане Ленни Бернстайн говорил Марии, что хочет поставить «Сельскую честь» с ней. Но мои попытки найти ее не дали результата. Тогда я поговорил с Ленни, со всем пылом объяснив, какую переживаю драму. Он согласился помочь, не раздумывая, и надежда снова забрезжила передо мной. Я бросился к Франко Корелли, который сидел в роскошном номере нью-йоркской гостиницы и поедал жареную картошку. Я убедил его выйти из этого странного затворничества и спеть партию Туридду. Прекрасная певица Грейс Бамбри, привлеченная составом, занятым в опере, взялась исполнить партию Сантуццы. В конце концов образовалась новая труппа, которая намного превосходила предыдущую, — назло темным силам, которые все стремились разрушить.

Овации на премьере оказались лучшим лекарством, доказав мне, что я еще на что-то гожусь. Выйдя на сцену после спектакля, я распрощался со злосчастным 1969 годом и со всем десятилетием, которое принесло много блага и много зла. Я понял, что опера всегда готова прийти мне на помощь, она как дом, куда можно вернуться и почувствовать прилив сил. Прошедшие двенадцать месяцев сделали меня внимательным к тому, что предстояло впереди.

Среди зрителей вместе с Видже был и Пиппо, я получил от его командования специальное разрешение выехать в Нью-Йорк. Мне казалось важным его присутствие в тот момент, когда начинался новый период моей жизни. А Пиппо был золотой дорожкой, на которую я неожиданно ступил и сумел выкарабкаться после аварии. Дар Божий, который остался со мной на долгие годы.

Помню, как однажды Рол мне сказал: «Вы под охраной великих сил. У вас есть кто-то, кто будет всегда рядом». И когда я оборачиваюсь назад и смотрю на то время спустя почти сорок лет, я понимаю, что он хотел сказать.

«Ромео и Джульетта» стал катализатором, благодаря которому в мире возросла концентрация любви. Миллионы молодых и не очень молодых людей узнавали себя в главных героях. А теперь против любви готовились сразиться силы зла. Добро и зло вступили за нее в битву. Вокруг меня в те годы разразилась борьба, как будто я, отвечая за всплеск любви, обязался платить за него и нести наказание, рискуя собственной жизнью.

Это вовсе не заумные рассуждения старикашки с манией величия. Я твердо верю, что оказался на поле брани между двумя великими противниками: один стремился меня уничтожить, а другой этому помешать. Волны добра и зла вокруг меня были очевидны, не заметить их было невозможно.

Давайте вместе вспомним: в тот момент, когда я наслаждаюсь успехом фильма, смертельно заболевает и умирает тетя Лиде. Непосредственно перед вылетом в Лос-Анджелес для получения «Оскара» я попадаю в автомобильную катастрофу и долго лечусь, едва не отдав Богу душу.

Злые силы были побеждены монахами-иезуитами, отцом Аррупе, сэром Теренсом Вардом, который согласился меня оперировать. И наконец, свою лепту внес вошедший в мою жизнь Пиппо. Но, наверно, самым главным был обет посвятить свое творчество Богу при поддержке св. Франциска Ассизского.

Я на самом деле был готов опираться в работе на вновь обретенную веру, но кроме Бога был еще Маммона…

Теперь за фильм я мог требовать высокое вознаграждение, потому что благодаря «Ромео и Джульетте» стал знаменитым и богатым настолько, что это буквально изменило мою жизнь. Такое совпадение заставило меня задуматься, ведь деньги пролились на меня золотым дождем именно тогда, когда понадобились на вполне конкретное дело. Я еще раз убедился, что существует некий высший замысел, в котором мы все призваны принять участие.

Дошел я до этого не сразу, а лишь после долгих раздумий о том, что со мной произошло и продолжало происходить. И только тогда с уверенностью стал утверждать, что ничего не бывает случайно и является частью некой общей идеи.

А теперь к фактам. В мае 1970 года Боб Уллман, ближайший друг Доналда Даунса, возвращаясь в Позитано, погиб в автомобильной катастрофе. Тогда выяснилось, что именно он, а не Доналд, купил виллу у герцогини Виллароза. Доналд не был богат, жил на писательские и журналистские гонорары, и «сейфом» их союза был Боб. После его смерти Доналд унаследовал все, то есть «Три Виллы», наличных же денег было мало. У Боба было много друзей и малых и больших обязательств перед ними, так же как перед верными домочадцами Позитано.

«Три Виллы» были порядочным поместьем, но чем платить налог на наследство? Единственный выход — продать. Одним из первых желание купить выразил Гор Видал[83], который искал дом на побережье.

— Сожгу, прежде чем отдать ему, — ворчал Доналд, который терпеть не мог Видала.

Я предложил Даунсу оценить виллы, чтобы понять, о какой сумме идет речь, потому что гонорара за «Ромео и Джульетту» наверняка хватило бы на покупку. Однако мне не хотелось выгонять Доналда. Мы поговорили, и я сказал, что готов купить, но с условием, что он будет жить там, как и раньше, а я, как прежде, буду приезжать в отпуск. «Три Виллы» должны оставаться его домом, его миром. Доналд поблагодарил меня за чуткость и продолжал жить на вилле среди книг. Но теперь ссориться ему было не с кем и спорить не с кем, некому, подняв глаза от книги, жаловаться на американизацию Италии и на разорение Амальфитанского побережья.

Когда мы подписали все контракты, Доналд неожиданно заявил, что хочет переселиться в Лондон, потому что слишком любит старый Позитано и ненавидит «новый». Добавил, что не желает превращать «Три Виллы» в музей, и убедил меня все переделать по своему вкусу.