Для меня это стало триумфальным возвращением в родной город, который я покинул три года назад, и поводом примириться с отцом. Он крепко обнял меня и взволнованно сказал: «Я горжусь тобой!» Сказано это было очень искренне, но я знал, как он переживает, что в афише указано Франко Дзеффирелли, а не Франко Корси.

Как бы то ни было, мы помирились. Я даже пригласил Лукино к нам на обед, и они с отцом сразу нашли общий язык. Я глазам своим не верил. Отец, вообще-то человек прижимистый, буквально осыпал Лукино подарками. Он подарил ему огромную скатерть с двадцатью четырьмя салфетками из тончайшего флорентийского льна с вышивкой ручной работы. Она очень понравилась Лукино, и всякий раз, как ее накрывали в его римском доме, он с благодарностью вспоминал об отце.

Тетушка Лиде приготовила на обед несколько отменных тосканских блюд, впоследствии прославивших ее среди моих друзей. Она сразу же повела себя с Лукино как старая приятельница, и между ними установилось полное взаимопонимание в смысле: «я знаю, что ты знаешь, что я знаю», — она буквально светилась радостью и гордостью за меня. Только много лет спустя Лиде рассказала мне такую историю. После нашего ухода к отцу зашел приятель и стал выражать беспокойство по поводу моих взаимоотношений с Лукино. Он сообщил, что о графе Висконти ходит дурная слава развратного человека, и посоветовал держать ухо востро. Мой отец буквально потерял дар речи.

— Это как понимать? — наконец спросил он.

— Ну, как-как… — ответил гость. — Совершенно очевидно, что граф Висконти предпочитает общаться с юношами.

— И что с того? — резко перебил его отец. — Чем таким могут заниматься двое мужчин? Было бы о чем беспокоиться, если бы Франко был девушкой, а не юношей!

Услышав такое, тетушка Лиде, по ее словам, не удержалась от хохота, и отец воспринял это как комплимент его остроумию.

В следующем месяце, в конце июня 1949 года, я впервые посетил Париж. Лукино задумал экранизировать роман Васко Пратолини «Повесть о бедных влюбленных»[33]. Поскольку планировалось совместное франко-итальянское производство, он предложил мне поехать в Париж, чтобы отобрать французских актеров. В последний момент какие-то важные семейные обстоятельства задержали его в Италии, и он, снабдив рекомендательными письмами к своим старым друзьям Жану Кокто, Коко Шанель и актеру Жану Марэ, велел мне ехать одному и начинать работу вместе с французскими партнерами.

Париж меня ужасно разочаровал — он показался мне серым, грязным. Его еще не успели почистить, и он совершенно не походил на тот Париж, к которому мы привыкли сегодня.

Но его очарование чувствовалось везде. Это была великая эпоха Синьоре и Монтана, Пиаф, Жуве[34], Сартра, Барро[35] и Жида, и все вокруг жаждало обновления. Первым делом я связался с Жаном Марэ, с которым уже был знаком по Риму, и он тут же пригласил меня на премьеру нового шоу в «Лидо». На следующий день я отправился на встречу с Шанель в отель «Риц», где она тогда жила, но сначала мне пришлось объясняться с ее подругой Мэгги ван Цойлен, которая отвечала на телефонные звонки. Коко Шанель была во Франции женщиной номер один, она изменила все — от духов до образа мысли и понятия женской красоты. Она была возлюбленной сильных мира сего и сердцем культурной и артистической жизни Франции, от Дягилева с его Русскими балетами и Пикассо до Кокто с его поэзией и Стравинского и так далее. Если сегодня меня спрашивают, кто, на мой взгляд, величайшие женщины XX столетия, я без колебания ставлю ее имя рядом с Матерью Терезой, Марией Каллас и Маргарет Тэтчер. Я застыл в изумлении, попав в роскошный номер-люкс «Рица» в самый разгар перебранки двух дам, осыпавших друг друга грубой бранью:

— Шлюха!

— Сука!

— Скотина!

А потом появилась Шанель — такая, какой я ее рисовал в своем воображении: в неповторимом маленьком черном платье, в шляпке и со знаменитыми жемчугами на шее — подарком герцога Вестминстерского. В руке она почему-то сжимала хлыстик и нервно им помахивала. Может, он тоже понадобился в перебранке: слово за слово, непристойность за непристойность.

Шанель попросила меня прочесть вслух письмо Лукино, в котором тот просил ее оказать мне помощь, объяснял, что я его близкий друг и в Париже впервые, и обещал, что скоро появится сам.

— Он не приедет! — заявила Шанель. — Это такой врун!

Она спросила, где я остановился, и пообещала позвонить. Не позвонила, но на другой день я получил от нее несколько писем, адресованных важным деятелям кино, с которыми мне предстояло встретиться. Среди них был Роже Вадим[36], тогда ассистент Жака Беккера[37]. Когда-то он вместе с Лукино работал у Жана Ренуара помощником режиссера на съемках «Загородной прогулки». На другой день я встретился с Вадимом, и он познакомил меня с прелестной молоденькой актрисой по имени Брижит Бардо, которую предлагал на одну из женских ролей.

А в тот вечер я нарядился в синий пиджак, повязал лучший галстук и отправился в «Лидо». Там я представился гостем Жана Марэ, и меня усадили за столик, отведенный знаменитостям. Шоу уже началось (кстати, я впервые в жизни увидел на сцене полуобнаженных женщин), а мой гостеприимный хозяин так и не появился. Наконец метрдотель принес бутылку шампанского и записку: Марэ не придет из-за неожиданных дел, но желает хорошо провести вечер и обещает позвонить на другой день. Метр поинтересовался, не буду ли я возражать, если он усадит за мой столик очень важных гостей. Я согласился, и он привел молодую красивую пару, с которой мы сразу нашли общий язык. До сих пор помню их южноамериканский, наверно, бразильский, выговор. Она красавица, он красавец, и оба очень славные. Как на следующее утро я очутился на ступеньках своего отеля, до сих пор для меня загадка, потому что не помню ничего, кроме какого-то невнятного и очень приятного сна. Сплетение красивых тел, чьи-то губы и руки, ласкающие меня… Ясное дело, они что-то подсыпали мне в бокал и, наверное, позабавились на славу — я был весь в синяках и укусах и совершенно без сил. Сожалел я только об одном: что они просто не предложили мне составить им компанию. С удовольствием бы согласился — ведь это был Париж!

На другой день в тревоге позвонила Шанель — консьерж рассказал ей о моих приключениях. Она отправила ко мне верную Мэгги ван Цойлен, которая посоветовала на будущее не слишком доверять Жану Марэ: «Он чудный, но совсем потерял голову из-за своей новой пассии». Вот что за дела его задержали!

Шанель была полна сочувствия ко мне. Как же, брошенный посреди города на волю всех искушений юноша! Я уже принялся за работу и занялся прослушиванием молодых актеров, которые требовались Лукино для нового фильма. Я позвонил Коко поблагодарить за помощь и поддержку, и она пригласила меня на следующий день на обед. Это была суббота, и я не работал.

Коко была ходячей легендой: мне рассказали, что парижане долго не могли простить ей роман с немецким офицером во время войны. Она по-прежнему старалась не появляться в общественных местах, хотя правительство давно закрыло дело, но в свое время оно нашумело в Париже еще и потому, что бесстрашная Коко громко заявила о своем праве любить по зову сердца. Она свободно выбирала возлюбленного, кем бы он ни был. Однако модельеры и звезды нового времени уже поставили на Шанель крест. Однажды мы шли по чудным парижским улочкам к знаменитому ресторану на Елисейских Полях, и мимо нас прошли две известные манекенщицы, только что от Диора, в туго стянутых на талии широких юбках клеш, в туфельках на высоченных шпильках и шляпах с широкими полями, которые приходилось придерживать от ветра, — одним словом, «нью лук» Диора.