ФД: Нет, потому что вы их прячете. Когда-нибудь, когда у меня будет больше времени…
МК: А почему же вы думаете, что нищих так много?
ФД: Потому что их много. Я тебе приведу один пример: вчера вечером Лучано проходил по подземному переходу, и там стоял бородатый пожилой человек, который рисовал соборы Кремля. У Лучано почти не было с собой денег, и он спросил, сколько стоят картины и нельзя ли вернуться с деньгами попозже. Так вот, цена была — три евро! Три евро за целый день работы! И видел бы ты, какой работы! Я уже убрал эти работы в чемодан, а то я бы тебе непременно их показал. Этот бедный художник работает целый день, чтобы выручить три евро за картину! И это только один пример — а их очень, очень много!
МК: В Италии я тоже видел немало бедных.
ФД: Да, но не настолько бедных! У нас есть государственная помощь, и каждому достается пенсия, хотя бы крохотная. Здесь пенсий ни у кого нет, а у нас каждый имеет свои 500 евро — при Берлускони стало даже 600.
МК: Объясните мне одну вещь. Почему Берлускони проиграл выборы?
ФД: Совсем ненамного. И то потому, что коммунисты подтасовали результаты.
МК: Но теперь-то он вернется?
ФД: Он не хочет возвращаться, все слишком сложно. В этом-то и трагедия.
МК: Жаль. Он был очень харизматичный человек.
ФД: И потом, он приехал в Россию, он понял, что Россия — наш будущий друг, что Россия должна быть Европе другом, потому что чем дальше, тем больше Европа будет зависеть от России, от всех ваших энергоносителей. Нам надо отшвырнуть арабов подальше, что бы они там ни выдумывали, и получать энергию непосредственно из России. Но арабскую нефть качают французы, американцы, англичане, все эти нефтяные компании. На самом деле нефть есть не столько у арабов, сколько у европейских нефтяных гигантов, которые не хотят уступать выгоду новым компаниям. Вот Шредер объяснил, что судьба Европы связана с Россией. Вчера вечером я понял, как сильно меня любят в России. Пришло пять тысяч человек, и все они радовались от души.
МК: Объясните мне одну вещь. Вчера вечером был грандиозный успех, позавчера — то же самое. У вас остается время на то, чтобы расслабиться, поболтать с соседями, обсудить, как вчера все хорошо прошло? Или вы сразу несетесь вперед?
ФД: Нет. У меня двойственное отношение, и это очень важно. Во-первых, я всегда все воспринимаю крайне критично. Успех, триумф — это хорошо, но меня интересует, что не получилось, пусть даже меня уверяют, что никто этого не заметил. Я-то заметил! И это портит мне весь вечер. Я не могу допустить, чтобы хоть что-нибудь, даже мелочь, пошло не так, как нужно. Я считаю, что истинный успех — это успех всеобщий, и я не могу быть счастлив, если не все заслужили финальные аплодисменты. Достаточно ошибиться одному — и успех всеобщим уже не будет. Точно так же как не хватит одного хорошего исполнителя, чтобы сделать успешным целое представление. В моей работе — не так, как в живописи, где ты распоряжаешься единолично. Это множество жизней, множество людей, и у каждого — своя история, свое творческое отношение, да и публика от раза к разу меняется. Ни одно представление не повторяет другое, всегда что-то выходит иначе, и вот эти-то различия меня и притягивают. Часто выходит так, что различие — это улучшение. Певец исполнял свою партию все время одинаково, а тут взял и сделал что-то необычайное. Это меня очень вдохновляет. В общем, работа непрерывная, мозг все время включен, и я никогда не расслабляюсь.
МК: Это проблема или преимущество?
ФД: Наверное, преимущество. Но это обходится очень дорого. Я все время в напряжении, не могу расслабиться, в результате у меня начинаются нервные проблемы.
МК: Да ладно вам.
ФД: Мне уже 84, и будущее передо мной не безгранично. Я все думаю, сколько мне осталось лет? Или сколько месяцев?
МК: Есть какая-то разница между публикой в Италии и публикой в России?
ФД: С моей точки зрения — нет. Меня очень хорошо воспринимают зрители. У моих фильмов есть душа.
МК: Как вы себя чувствуете в Голливуде?
ФД: Не совсем в своей тарелке. Я сделал в Голливуде два фильма, но там нужно постоянно соблюдать политкорректность.
МК: А как же Мел Гибсон?
ФД: С Мелом Гибсоном мы в результате отлично поработали, но это ужасный человек.
МК: Сложно с ним? А что вообще за люди американцы, как вам кажется?
ФД: У меня очень много американских друзей в мире искусства, в мире музыки, в театральном мире. Они все совершенно замечательные. А вот в кино у них одни деньги да деньги, они слишком сосредоточены на деньгах. И безо всякого стеснения снимают чудовищные фильмы. Хотя прекрасные тоже снимают. В Америке великая традиция кино, ведь этот вид искусства, фактически, американцы и изобрели.
МК: А в итальянском кино как обстоят дела?
ФД: Кино — это зеркало общества. Послевоенное общество снимало кино про Италию, которая жаждала жить и творить, которая унаследовала от фашизма…
МК: Это была голодная Италия?
ФД: Голод был скорее культурный. Нищеты не было, потому что американцы сразу начали нам помогать. Очень многие сформировались при фашизме. Фашизм — это была, конечно, катастрофа с точки зрения политики, но патернализм катастрофой вовсе не был! Очень многим художникам он помог: взгляни на архитектуру, квартал ЭУР в Риме — поразительный. То же самое с живописью: режим помогал великим художникам.
МК: Вы хорошо помните, что было при фашизме?
ФД: Куда же мне деваться.
МК: Во время войны вы были в Сан-Джиминьяно?
ФД: Не совсем. Об этом городке я снял кино (имеется в виду «Чай с Муссолини». — Прим. ред.), но я и сам жил неподалеку. Правда, дам отправляли не туда, они жили в другом месте.
МК: Фильм вышел замечательный.
ФД: Да, это один из моих самых успешных фильмов. Но пару дней назад меня потряс один русский молодой человек, который сказал, что его жизнь навсегда изменил другой мой фильм — «Брат Солнце». Так произошло со множеством людей по всему миру. Месяц назад я получил письмо от монахини-затворницы — она писала в день, когда исполнилось 25 лет с момента ее пострижения. И написала вот что: «Я должна Вам сказать, что 25 лет назад я сделала этот выбор, потому что я видела и знаю наизусть Ваш фильм о святом Франциске». Представляешь? Вот до чего доходит влияние кинематографа — к лучшему или к худшему.
МК: Ленин говорил, что из всех искусств для нас самым важным является кино.
ФД: Ну да, а религия — удел бедняков.
МК: Вы очень религиозный человек?
ФД: Поначалу я никак не мог определиться. У нас ведь люди рождаются католиками, сразу попадают в церковь. Вот и я все время бывал в церквях, в монастырях, общался с монахами. Но потом карьера моя пошла круто вверх, а когда я делал фильм о святом Франциске, меня постигло нечто вроде откровения. Я стал… Видишь ли, я сам очень многих вещей не понимаю, но другие люди понимают, а я им верю.
МК: Скажите, в человеческих отношениях, равно как и в отношениях между человеком и Богом, требуется посредник?
ФД: Очень многие продвинулись гораздо дальше меня в понимании божественных материй. Я могу дойти до какой-то точки, но они идут гораздо дальше, и я следую за ними. Вот, например, мать Тереза — это простая женщина, но она не просто говорила с Богом, она говорила божественными словами.
МК: Какие у вас отношения с матерью?
ФД: Моя мама умерла 75 лет назад. Но она всегда со мной.
МК: С Богом легче, чем с мамой?
ФД: Да нет. Но нужно понимать, что в христианстве, в католичестве заключена тайна: появление материнского персонажа. Ведь Мария на самом деле не играла важной роли — это была просто еврейская женщина, мать. Ее сын был важным человеком, помогал семье деньгами, у него же было много братьев и сестер. Но церкви, чтобы понять тайну Христа, понадобилось посредничество Марии. Ее как раз очень легко понять: это мать, она страдает, плачет, приносит себя в жертву. Ты обращаешься к ней с молитвой, чтобы она заступилась за тебя перед своим сыном, используем Марию как посредника. Она сделалась для всех нас самой близкой фигурой, потому что она почти что наша мать. И на религиозном уровне мы обращаемся к матери Христовой точно так же, как обращаемся к своей собственной матери — за советом, помощью, сочувствием.
