Как можно не признать за собственных сыновей людей, которые отдают тебе всю жизнь, не впадая при этом в уныние и тоску? Для них ордена за гражданские заслуги будет мало, не то что акта об усыновлении!
Вскоре после своего дня рождения я поехал в Лондон, чтобы начать репетировать вторую комедию Пиранделло — напомню, что итальянская версия «Шести персонажей в поисках автора» в Национальном театре в 1991 году была очень удачной. Я никогда не видел хорошей постановки Пиранделло на английском языке. Мы с Шерманом много работали над проблемой его адаптации. В результате появился текст, который не был буквальным переводом, но очень «по-английски» передавал суть комедии.
В английском варианте она называлась «Absolutely! Perhaps?» и была очень созвучной Пиранделло. Уже само итальянское название «Это так, если вам так кажется» (Cosi è se vi pare) подчеркивает относительность реальности и иллюзии, потому что в конечном итоге Пиранделло видит жизнь как некий трагический фарс. И чем дальше он идет в этом направлении, тем больше захватывает зрителя. Это настоящий шедевр геометрии в драматургии: то, что кажется незыблемым сейчас, в следующее мгновение подвергается сомнению. Загадка растет, приводит в исступление действующих лиц на сцене и зрителей в зале. Каждый персонаж одновременно прав и неправ. Такой подход, характерный для всей драматургии Пиранделло, поставил массу неразрешимых вопросов в Англии, где ты можешь залезать в любые дебри, но в конце концов должен сказать, кто прав, а кто неправ, кто виновен, а кто нет. И вот, хорошо помня про сложные взаимоотношения англичан с театром Пиранделло, я сделал очень веселый спектакль, который с самого начала захватил зрителей и держал в напряжении до конца.
Как же мне было приятно вернуться в лондонский театр! Соня Фридман, продюсер спектакля, сумела сделать все легким, приятным, окружила меня вниманием и даже чрезмерной заботой. Джоан Плоурайт играла в обеих комедиях Эдуардо де Филиппо, которые я ставил в Лондоне, работала со мной в кино. Мы давно и часто говорили о постановке новой пьесы, и она очень обрадовалась, когда разговоры переросли в реальность. Для меня Джоан больше чем друг и великолепная актриса, это родственная душа. Она, как и я, на долгое время уходила из театра, и я почувствовал, что она возвращается к зрителю с большой осторожностью. Джоан прекрасно знала, что со мной она может укрыться от всех ветров, но все равно чувствовала себя немного одинокой и потерянной, поскольку за много лет привыкла к поддержке Ларри.
Актеры, которые работают со мной впервые, часто с трудом принимают то, как я провожу первые недели репетиций. На этом этапе я еще не полностью владею актерами, не могу определить их отношений с персонажами и моих собственных отношений с ними. Поэтому мои соображения кажутся, да и есть на самом деле, довольно сумбурными. Джоан тоже доставалось в эти сложные для меня периоды, но теперь она уже знала, чего от меня ожидать.
Однажды, когда мы репетировали Эдуардо, я услышал, как она успокаивает одного недоумевающего взволнованного актера:
— Расслабься, работай и увидишь: с Франко главное происходит в последние дни, когда все на сцене, в костюмах и гриме, при освещении. Только когда у Франко перед глазами полная картина, уже обретшая форму, все и происходит. Вот тогда тебе и придется побегать быстрее ящерки, так что будь готов.
Это очень точный диагноз, и он полностью соответствует действительности. Когда все кусочки мозаики наконец передо мной и я могу разложить их в том порядке, которого от меня ожидают, тут-то и начинается настоящее дело, тут и включается моя фантазия. Идеи, которые крутились у меня в голове с самого начала, обретают жизнь, схлестываются и рождают в этом круговороте новые, которые поражают в первую очередь меня самого. Когда я понимаю, что самый первый рисуночек на клочке бумаги стал цельным законченным спектаклем, я испытываю то, что в Англии называют artistic orgasm.
Сложный петляющий путь пьесы Пиранделло с бесконечными и безвыходными ситуациями напомнил мне мозаику со знаменитым лабиринтом, которую я видел в Равенне в церкви Сан-Витале. Я оформил сцену, имея в виду эту яркую завораживающую мозаику, она отражалась и преломлялась в огромных настенных зеркалах и как бы сопровождала публику в ее отчаянном безнадежном поиске точного ответа в жестокой и изматывающей игре, которую приготовил Пиранделло.
Принц Чарльз тоже пришел посмотреть спектакль и потом пригласил меня на ужин в Сент-Джеймский дворец. Нас было всего пятеро или шестеро. Я наконец познакомился с Камиллой Паркер-Боулз, к которой еще до знакомства испытывал инстинктивную симпатию, и не был разочарован: она оказалась умной и сдержанной, со знанием дела могла говорить о многих предметах, но только если ее спрашивали. Это признак высшего класса и большая редкость!
За ужином я с интересом слушал принца Чарльза, который рассказывал мне о своей деятельности в области охраны окружающей среды и о том, что он намеревался сделать в своем поместье Хайгров, которое целиком было отдано под сельскохозяйственные угодья. Его королевское высочество очень интересный человек с широкими взглядами. Уверен, что он сумеет стать прекрасным государем, если взойдет на английский престол.
Работая снова в Лондоне, я почувствовал себя дома. Как вовремя я туда вернулся! Я никогда не терял связи с театром, с кино и особенно с английскими актерами — Боже упаси! Разве я могу снимать без них фильмы?
Я познакомился с молодой женщиной — продюсером, которая за несколько лет сумела завоевать Вест-Энд. Это Соня Фридман. Работать с ней одно удовольствие. Это человек, который умеет всегда смотреть вперед, который знает, что ты скажешь, когда ты рта еще не открыл, который читает твои мысли. Она очень разумно организовала рекламу пьесы Пиранделло и обставила мое возвращение на лондонскую сцену.
Англичане были весьма великодушны, рецензии превосходны и полны похвал не только постановке и исполнителям, но и самой комедии. А это прекрасный результат, потому что, хоть Пиранделло и известен во всем мире как великий драматург, англичанам никогда не удавалось переварить его до конца и включить в свою культуру, как произошло, например, с Чеховым или Ибсеном. Но больше всего мне понравилось это ощущение дома в английском театре, где я пережил удивительный опыт, благодаря которому вырос и созрел, как в университете. А на улице или в ресторане публика часто узнавала меня.
Я с удивлением рассказал об этом Соне. «Естественно, — ответила она, — ты же в Англии ходячая легенда, ты же на нашем английском Олимпе, тебе можно только поклоняться!»
Thank you, England.
В Лондоне, во время одной из «тайных бесед» с моим организмом, я почувствовал, что где-то в области сердца раздается сигнал тревоги. Диагноз показал сердечную аритмию, с которой легко справиться, если установить кардиостимулятор.
Теперь кардиостимуляторы имплантируются так просто, что сегодня их ставят все подряд, и если тебе больше пятидесяти, а кардиостимулятора нет — значит, ты вообще никто. Но я был постоянно занят репетициями, и единственный день, когда это было бы возможно, была Великая пятница, которая в тот год попадала на 17 апреля. Боже мой, пятница, да еще 17 число![116]
Поначалу я решил ничего не делать, но потом стал задумываться: ведь получалось, что цивилизованный человек ставит свой выбор в зависимость от глупых предрассудков. Я даже составил себе более аккуратное пояснение: число, вещь, человек становятся для тебя тем, что ты думаешь о них. Если ты считаешь, что 17 — несчастливое число, то ты сам, и больше никто, создаешь вокруг него отрицательные, несущие неудачу волны. Если не думаешь об этом, то и день этот будет таким, как все остальные, и ничего не случится. Не могу сказать, что чувствовал себя глубоко убежденным, но согласился с некоторым сердечным трепетом сделать эту простейшую операцию 17 числа. Все прошло благополучно.
