На самом деле во мне не было никакого протеста и никакого предубеждения. Просто-напросто мое «колесо» еще не довертелось до Арены, так уж вышло. В римском театре Вероны я ставил «Ромео и Джульетту», и это был очень удачный опыт, несмотря на подлый дождь, который в тех местах имеет обыкновение проливаться на вас в самую неподходящую минуту.

Меня попросили поставить для Арены новую «Кармен». Это одна из моих любимых опер, впервые я ставил ее в Генуе и, вероятно, слишком рано, когда я еще не созрел для нее. Потом в 1978 году у меня появилась счастливая возможность поставить ее в Вене, с Клейбером, где я окончательно влюбился в этот шедевр. Я задумался над ней и вдруг осознал, что действие всех четырех актов оперы происходит на улице… Вот вам и городки, дорогой маэстро Тосканини, ведь играют же в них иногда и в помещении.

Когда я приехал в Верону на репетиции, все были немного смущены моим статусом. Люди инстинктивно стараются держаться на расстоянии от политиков, а я был сенатором, и это могло внести неясность в мое положение режиссера. Я слышал неуверенность в голосе тех, кто со мной здоровался: «Здравствуйте, сенатор» или «Здравствуйте, маэстро»? Я сразу решил уточнить, что на работе я снимаю сенаторский «колпак» и надеваю режиссерский. Никто не хотел верить, что я по-прежнему принимаю участие в парламентских дебатах и выборах. Трагедия и радость моей жизни всегда заключались в способности сразу заниматься несколькими делами. А это, разумеется, создает проблемы тем, кто хочет расставить всех по ранжиру и навесить ярлыки. Но я оставался по-пиранделловски неуловимым, и не без успеха.

Я мог рисовать, ставить, играть и всегда получал почти болезненное удовольствие от того, что умел делать одновременно совершенно разные вещи, и неплохо, перескакивая с одной на другую. Но это отрицательно повлияло на мою карьеру, особенно в Голливуде, где очень любят привесить тебе ярлык, впору на лбу начертать, кто ты такой. Часто на лацкан пиджака тебе цепляют карточку с твоим именем. А когда с уверенностью этого сделать не могут, ты становишься никем, и о тебе быстро забывают. Мне пришлось так рисковать не один раз.

Если посмотреть мои ежедневники, легко понять: загнать меня в какую-то одну категорию — задача непростая. Всего за несколько месяцев я побывал в Лондоне, чтобы навести последний глянец на «Джен Эйр», потом в Токио для обсуждения постановки «Аиды», которой собирались открывать новый Императорский театр, а также для встречи с «Сони Пикчерс» на предмет проекта фильма «Мадам Баттерфляй», затем в Пекине по поводу возможности постановки «Турандот» в «запретном городе» и, наконец, в Риме и Катании в связи со своей политической деятельностью. Все это незадолго до моего семьдесят третьего дня рождения. А чтобы жизнь медом не казалась, в марте 1996 года правительство ушло в отставку, и пришлось назначать новые выборы. Так я снова оказался в центре предвыборной кампании именно тогда, когда готовил премьеру «Джен Эйр» в Нью-Йорке.

Кроме того, я был инициатором движения за реконструкцию театра «Ла Фениче» в Венеции, в котором после пожара был полностью уничтожен прекрасный зал, где когда-то Лукино для фильма «Чувство» снял незабываемую сцену спектакля при свечах. Сразу же возник яростный спор по поводу того, как его восстанавливать — делать все заново или реставрировать. Были сторонники идеи, что каждое поколение должно оставить свой след, но я, как сенатор, входивший в комиссию по реконструкции театра, категорически выступал против того, чтобы возвести еще один кошмар плюс к уже построенным таким образом «Карло Феличе» в Генуе и Королевскому театру в Турине (оба театра были разрушены бомбежками), и предлагал без лишних слов последовать примеру флорентийцев, которые восстановили взорванный немцами мост Санта-Тринита в первозданном виде. И если сегодня кому-то, не знающему истории, объяснять, что он восстановлен с нуля, это будет воспринято как издевка.

В конце концов победили мы, «ностальгирующие ретрограды». И через семь лет после пожара, в 2003 году, «Ла Фениче» восстал из праха абсолютной копией старого театра. Реставрационные работы велись так профессионально, что приезжие удивляются, когда им объясняют, что театр был полностью разрушен пожаром всего несколько лет назад, а перед ними — копия[114]. Совершенно так же, как во Флоренции.

За последние две недели предвыборной кампании у меня в Катании было примерно по десять митингов в день. Я был переизбран 68 400 голосами, то есть на 3000 больше, чем в предыдущие выборы. Для сената это был очень почетный результат, если учесть, что обычно три четверти сенаторов не переизбираются, и победить дважды подряд на выборах — редкий и завидный итог. Это означало, что избиратели доверяют мне, поскольку я сдержал свои обещания.

Но на этот раз Берлускони и партия «Вперед, Италия!» не победили. Была создана коалиция левоцентристских партий, составивших правительство на ближайшие пять лет, в течение которых Берлускони проявил себя как «политическое животное» редчайшей породы, потому что блестяще сумел выжить в избирательных округах оппозиции и взять реванш на выборах 2001 года. Как говорил мой кумир Уинстон Черчилль: не умеешь принять поражение — не сумеешь победить. А Сильвио Берлускони не пал духом и не утратил решимости. У меня, к сожалению, другой характер и другие стремления, и я потихоньку сдался. Когда ты у власти, перед тобой распахиваются все двери, но сенатору от оппозиции ветер всегда в лицо, и жизнь невероятно усложняется. Никто не выслушивает твоих предложений, ты не принимаешь участия в решениях. Я сказал Берлускони, что мне пора честно уйти в отставку и уступить свое кресло тому, кто лучше меня сможет послужить делу партии, кто лучше подготовлен и более терпелив, чем я, но он и слушать меня не захотел. Кроме того, моя отставка повлекла бы новые выборы в Катании, невероятно тяжкое мероприятие. Так что мое положение сделалось еще более сложным и утомительным.

Дом в Позитано стал за долгие годы убежищем, надежным и приятным местом, где все мои друзья, знаменитые и неизвестные, молодые и старые, с удовольствием жили под одной крышей, как у Данте[115], которого я всегда вспоминаю, когда думаю о Позитано:

Приятно видеть, как актеры, певцы, писатели и коронованные особы встречаются в общем гнезде. Грегори Пек обедал с семейством Лоуренса Оливье, Клодетт Кольбер праздновала свое восьмидесятилетие, на которое приехали Доминго, Лайза Миннелли, Нуреев, принцесса Маргарет… Анна Маньяни, сестры Кесслер (каждый год всегда в одно и то же время со всеми своими анекдотами), Мэгги Смит, Стинг, Элизабет Тейлор, Бернстайн, Клейбер, Карла Фраччи… Ух! Бесконечный список знаменитостей, и это без учета подающей надежды молодежи (из которых многие впоследствии тоже стали знаменитостями), и все они прекрасно проводили время на «Трех Виллах».

Звонки начинались еще весной:

— Можно нам приехать в Позитано на две недели во второй половине июля?

— Конечно.

— А кто у тебя будет?

— Отличная компания, не волнуйся, в этом году приедет Лиз Тейлор…

— Говорят, у нее паршивый характер, и она неприятная.

— Ничего подобного. Она очень славная, немного сумасшедшая и очень хороший человек. Познакомишься — сразу увидишь.