Ничего подобного. Объяснение оказалось столь же простым, как и страшным. После смерти Марии, унесенной скоротечной болезнью, плотник неправильно снял мерки для гроба, и поскольку зловещий сундук оказался короче, чем нужно, то попросту отрезали голову, чтобы подогнать шею под нужный размер.

Несколько мгновений Рансе созерцал жалкие останки женщины, которая прежде была воплощением красоты и жизнелюбия. Затем он бросился прочь, унося с собой отвратительный образ, которому уже не изгладиться из его памяти.

На лестнице он столкнулся с одним из знакомых.

– Ну что, аббат, комедия жизни подошла к концу?

Тот посмотрел на него с ужасом. Знакомый продолжал говорить, сообщив ему с делано-сочувственным лицом, что герцогиня в свой последний час отказалась от соборования и умерла без покаяния, едва ли не богохульствуя, ибо не верила, что умрет. И тогда он снова побежал, оставив приятеля, вскочил в седло и вернулся в Верез.

Но роскошь замка вызвала у него отвращение, и он поехал в Тур, где жила его давняя и добрая подруга, матушка Луиза, настоятельница монастыря Сестер Посещения Пресвятой Девы Марии. Она первая выслушала крик этой исстрадавшейся души, успокоила его муки раскаяния. Да, раскаяния, поскольку мысль, что Мария умерла без покаяния, преследовала аббата как жестокий укор. О, ему необходимо было оставаться рядом с ней в те мгновения и, главное, ему следовало отвратить ее от пагубного пути и, уж конечно, не следовать по нему вместе с ней. В его руках находилось ее спасение.

И тогда он вспомнил, что принадлежал Церкви, был человеком Бога, хотя до сих пор делал все, чтобы об этом забыть. В страшных ночных видениях ему являлась Мария, охваченная по пояс адским пламенем, простиравшая к нему руки и рыдавшая… Рансе понял, что час искупления пробил.

Он распродал все – имущество, земли, замок Верез, – что так или иначе способствовало его прежней грешной жизни, а вырученное золото раздал бедным. Избавился он и от церковных доходов, оставив за собой лишь аббатство Ла-Трапп, затерянное в глубине сырой нормандской долины.

Место это, нездоровое и пустынное, находилось в низине, откуда поднимались вверх вредоносные испарения. Там приютились несколько ветхих строений, в которых жили семеро монахов, в полной свободе и без соблюдения каких-либо правил: они играли в шары с крестьянами соседней деревни и принимали женщин, готовых разделить их компанию. Так они и жили на лоне природы за счет подаяний, пользуясь людским милосердием. На полуразвалившуюся церковь с протекавшей крышей больно было смотреть.

Прибыв туда и увидев семерых странных монахов, аббат предоставил им право выбора: либо уйти с несколькими су в кармане, либо остаться, приняв новые правила, которые он установит. Разумеется, те предпочли уйти, но прежде попытались его убить. Какое-то время аббат провел в одиночестве, пока в монастырь не пришли два монаха, что оказало ему большую поддержку.

От короля Рансе получил все необходимые полномочия. Пылкая вера и мужество бывшего «потешного» аббата привлекли в его обитель немало возвышенных душ. Мало-помалу монастырь поднялся из руин и принял новый устав. Это был устав ордена цистерцианцев, очень строгий, очень суровый, которому аббат Рансе подчинил монастырскую жизнь во всей его полноте. И пустынное место с подозрительными прудами и туманами превратилось в пристанище для раненых сердец и для тех жаждущих Бога душ, кто избрал для себя стезю отречения.

«Отныне я могу постучаться лишь в одну дверь, и это дверь обители», – писал он королю, чтобы получить его разрешение на свое монашество в Ла-Траппе. И со временем, в аскезе и воздержании, в повседневном труде, в постоянных размышлениях о смерти и небытии, в страстном желании прийти к Богу аббат Рансе наконец-то обрел внутренний покой. В этой испепеленной горем душе сострадание разожгло пламень, тепло которого распространялось и на самые отдаленные уголки христианского мира.

С годами Ла-Трапп так и не стал ни большим, ни получившим известность монастырем. Зато там, в уединении болот и утренних туманов, пока был жив Рансе, все без устали молились за спасение души Марии де Монбазон. Но стоило хоть единожды приблизиться к этим суровым вратам и увидеть монаха с выбритой головой, в грубом одеянии и деревянных башмаках, чтобы в неизмеримых глубинах тишины вновь раздалась молитва аббата Рансе, умершего для мира из-за любви к Марии де Монбазон:

«Закроем очи, о душа моя! Удалимся от всего, что есть жизнь, дабы не видеть и не быть увиденным…»

В год 1670-й от Рождества Христова, когда Франция, да и вся Европа пребывали в лучах славы Людовика XIV, царствование которого было отмечено не только великими делами, но и небывалой роскошью и огромным числом любовниц, в год, когда монарх решил объединить вокруг себя большую часть французской знати, в провинциальных городках, далеких от парижского светила, люди устраивали общественную жизнь, довольствуясь собственными скромными возможностями, но все же стараясь сделать ее приятной и элегантной.

Так было и в Бретани, в прелестном городке Трегийе, покоившемся на трех реках с грацией красавицы, если и немного сонной, то уж никак не спящей. Городские дома отличались изяществом и благородством, сады с ранней весны утопали в цветах, так что монсеньор епископ, управлявший жизнью этого очаровательного местечка, не мог нахвалиться своей паствой, тем более что центр города украшал великолепный собор, может, и совсем небольшой, но один из самых прекрасных в королевстве. Ах, какие чудные слышались там песнопения во время службы возле надгробия святого Ива, покровителя адвокатов, когда в собор стекался весь город, и в первых рядах, конечно, местная знать.

Во время одной из таких замечательных церемоний и встретил юный шевалье де Лостис де Керор восхитительную дочку старого маркиза де Кербризона и тут же страстно в нее влюбился. Случилось ли то из-за слишком ярко горевших свечей, обрамлявших гробницу святого, возле которой молилась девушка, от неземной ли красоты песнопений, от молитв ли, с пылкостью обращенных к Богу, но только Жоэлю де Лостису показалось, что перед ним – видение. Уж такой хрупкой, нежной и грациозной была светленькая и белокожая Мария-Анна де Кербризон, что двадцатилетний юноша, вскормленный чудесными рассказами и поэтичными легендами, на которые так щедра Бретань, задался вопросом: простая ли перед ним смертная или же сама Дева Мария выбрала собор Трегийе, дабы явиться на бретонскую землю с неожиданным визитом?

После благословения под победоносные звуки гимна, когда церковь опустела и в нее просочились лучи солнца, иллюзия развеялась, однако очарование осталось: красавица, несомненно, принадлежала земному миру; вблизи она показалась ему еще прекраснее, и лучи дневного светила оттеняли ее прелесть еще больше, чем неверный свет свечей. Стоя рядом со своим дядей, каноником, Лостис попросил того представить его незнакомке. И тут же получил удар в самое сердце: на него взглянули очи небесной голубизны в тени длинных, словно колосья ржи, ресниц. И тогда шевалье понял, что им овладел неизлечимый недуг.

Не в состоянии скрыть свое чувство, он всю дорогу, пока они направлялись к красивому дому каноника, не переставал восхвалять несравненные достоинства мадемуазель де Кербризон, и это элегическое признание оказалось столь восторженным, что возмутило святого отца.

– Вы в своем уме, племянник? Да знаете ли вы, о ком говорите?

– Еще бы не знать, сударь! О мадемуазель Марии-Анне де Кербризон, самой прекрасной, нежнейшей, наипрелестнейшей дочери маркиза, подобной которой в Бретани…

И он затянул новый куплет, который был сухо прерван каноником.

– Речь идет о двенадцатилетней девочке!

– Как? – пробормотал ошеломленный Лостис.

– А вот так. Марии-Анне всего двенадцать лет, и язык, который вы употребляете, говоря о ней, неприличен по отношению к ее юному возрасту. Ей бы в куклы играть, а не серенады выслушивать… Уймитесь, наконец, черт бы вас побрал!