Роше она оставила не сразу, а прожила еще два долгих года в деревне, занимаясь поместьем и ведя обширную переписку. В лице двоюродного брата Роже она обрела достойного адресата, корреспондента своего масштаба, наделенного тем же живым и насмешливым умом, с тем же образом мысли. Подобно Мортемарам[76], у Рабютенов тоже был свой особый язык.

Но вскоре Мария заскучала по парижскому кругу знакомых и столичной жизни. Оставив Роше, она поселилась в прекрасном доме на Королевской площади, неподалеку от особняка Куланжей, где устроила салон. Успех его невозможно вообразить. Там всегда толпилось множество гостей, желавших выразить почтение красивой и остроумной хозяйке, неизменно появлявшейся с детьми, такими же прелестными, как она сама.

Среди новых друзей самым блистательным и обольстительным был министр финансов Фуке, сосед госпожи де Севинье, поскольку он приобрел старинный особняк, раньше принадлежавший Монморанси, на улице Куртовилен. Мало-помалу между двумя домами установились прочные связи.

Фуке очень любил женщин. Мария де Севинье ему понравилась с первого взгляда, и в нем вспыхнула сильная страсть, которая порой ему была свойственна. Ради Марии он был готов забыть не только о жене, но и о красавице маркизе Дюплесси-Бельер, самой любимой из его подруг. Однако маркиза выслушала его бурные излияния со снисходительной улыбкой:

– И вы говорите о любви той, которая испытывала от нее одни страдания?

– Что можете вы знать о счастье, ведь вы всегда были лишь верной супругой!

– «Счастье»? Красивое слово, но оно ничего не значит. Поверьте, сударь, дружба куда ценнее, потому что длится дольше любви. А ваша дружба мне бесконечно дорога!

– Но что вам от моей дружбы? Вы предпочитаете сражаться в одиночку с бесчисленными трудностями, пытаясь расплатиться с долгами мужа…

– … Вместо того чтобы воспользоваться кошельком и сердцем Великолепного Фуке? Что поделать, друг мой, я такая, какая есть!

На этот раз министр ушел, но потом часто возвращался, не желая признать поражение, потому что слишком уж многие добивались расположения маркизы: герцог де Роган, граф де Люд, принц де Конти и другие. Тогда, решив блеснуть перед ней, он переселился из особняка на улице Куртовилен в небольшой, но восхитительный дворец Сен-Манде, обставленный с большим вкусом и по последней моде, где она царствовала во время веселых праздников над целой армией своих поклонников, неизменно родовитых и образованных. В конце концов министр финансов построил величественный замок Во-ле-Виконт, истратив баснословные средства, но добился лишь того, что «ледяная» маркиза стала его верным другом.

В числе прочих высокопоставленных дам госпожа де Севинье блистала на знаменитом и разорительном празднестве, которое Фуке устроил в честь Людовика XIV. Но на сей раз праздник не доставил ей удовольствия.

На вопрос мадемуазель де Скюдери, удалось ли торжество, она ответила с тревогой в голосе:

– Слишком уж удалось! Больше, чем следует! Наш друг совершил безумство!

– Отчего? Все пришли от него в восторг!

– Согласна, все. Но король – это не «все», а выражение лица государя меня испугало.

Страх этот, почти бессознательный, преследовал маркизу и весь следующий день, когда карета увозила ее в милый сердцу замок Роше. В то же время она обнаружила, не без удивления, что Фуке ей дороже, чем она думала, иначе откуда было взяться чувству тревоги?

И она почти не удивилась, когда по прошествии двух недель узнала, что по приказу короля Фуке был арестован в Нанте и заключен в Венсенский замок. И только тогда, уверенная, что отныне любовь к сюринтенданту принадлежит ей одной, она призналась себе, что уже давно неравнодушна к Фуке. И если Великолепный Фуке ее волновал, то плененный Фуке обрел право на ее сердце.

Маркиза присутствовала на всех судебных заседаниях, полная любви и тревоги, часами молилась в старой церкви Сен-Поль, ибо панически боялась, что однажды он поднимется на эшафот.

Наконец в субботу двадцатого декабря она написала кузену: «Благодарение Господу, сударь, наш бедный друг спасен. Я наконец-то успокоилась и вне себя от радости».

Спасен? От казни – несомненно. Но Фуке был заключен пожизненно в крепость Пиньероль, где через четырнадцать лет он найдет свою смерть. Целых три года госпожа де Севинье проживет в прекрасном особняке Карнавале, откуда мысли ее будут устремляться к тому, кого она готова была полюбить. И утешалась маркиза лишь тем, что хранила Фуке верность до конца его жизни.

Около шести часов утра в «Пепельную среду»[77] 1671 года стражники Тюильри видели, как из дворца вышла женщина, полностью скрытая серым плащом с капюшоном, и направилась в сторону террасы Бор-де-Ло. Еще не рассвело (дело было в феврале), и часовые, уставшие за ночь от шумной музыки праздника, который король устраивал по случаю закрытия масленичного карнавала, не обратили никакого внимания на быстро удалявшуюся миниатюрную фигурку: очевидно, после ночного дежурства служанка спешила домой.

Редкие прохожие тоже ее не замечали, так что ранняя пташка, не встретив на пути препятствий, вскоре уже звонила в дверь женского монастыря Явления Святой Марии в Шайо.

Постройки обширного и величественного монастыря занимали почти весь холм Шайо. Основанный двадцать лет назад Генриеттой Французской, супругой несчастного короля Англии Карла I, он служил обителью парижским дамам благородного происхождения, решившим обратить взор к Богу. Но в этот предрассветный час первого дня Великого поста, когда раздался настойчивый звон колокольчика, все монахини уже находились в часовне на утренней службе «Пепельной среды». Незнакомке, скромно одетой и не пожелавшей назваться, пришлось дожидаться ее окончания, так как о том, чтобы позвать настоятельницу, не могло быть и речи.

Когда матушка настоятельница прошла в маленькую выстуженную приемную, где ждала незнакомка, та откинула капюшон, открыв ее взгляду искаженное страданием лицо и великолепные волосы цвета льна, а затем упала на колени.

– Матушка, не отказывайте мне в убежище! Кроме Бога, мне больше не на кого надеяться!

Настоятельница едва сдержала возглас удивления: дама, чьи некогда синие, а теперь выцветшие от слез глаза смотрели на нее, оказалась той, кому вот уже десять лет в большей или меньшей степени завидовали все женщины Франции, – Луизой де Ла Бом Ле Блан, герцогиней де Лавальер, фавориткой короля Людовика XIV.

– Вы, госпожа?! – воскликнула монахиня. – Здесь? Почему?

Почему? В этом-то и был весь вопрос. По какой причине эта молодая (ей в ту пору было двадцать семь лет), обожаемая королем женщина, перед которой заискивали придворные, вдобавок мать четверых детей, ранним утром покинула дворец своего возлюбленного и, словно воровка, стала искать убежища в монастыре? Ведь дама, кого все называли не иначе как «эта Лавальер», любила монарха, что ни для кого не было секретом, любила так, как любит потерявшая голову женщина, она любила бы его, даже не будь он королем, и, возможно, даже еще больше. Что же случилось?

Настоятельнице, задавшей этот вопрос, Луиза ответила, что бесконечно устала от светских сплетен и бездушия двора, что она надеялась всем сердцем обрести Бога и вымолить у Него прощение за свою постыдную жизнь, прожитую в грехе.

Ибо к этому действительно сводилось существование той, кому все завидовали: десять лет непрестанных несчастий, унижений, угрызений совести, моральных и телесных страданий, неприязни других женщин, в том числе и королевы, которая ее ненавидела. Мадам, Генриетта Английская (умершая год назад при ужасных обстоятельствах), безумно ее ревновала и портила ей жизнь, поскольку Луиза была ее фрейлиной. Десять лет зависти всех придворных кокеток… и лишь несколько счастливых мгновений, очень редких, когда король принадлежал ей одной!