Выбран этот ребенок был не потому, что мать отдавала ему предпочтение: его очень любил король, и, кроме того, его выделяла из всех госпожа де Ментенон, ее гувернантка, пользовавшаяся с недавних пор особым расположением короля. У маркизы имелась двойная цель: с одной стороны, она обеспечивала почти королевское состояние своему ребенку, плоть от ее плоти, а с другой – доставляла удовольствие королю, который уже стал от нее отдаляться.

Мадемуазель не сдалась без борьбы, но ей не терпелось вновь обрести дорогого Лозена, и в итоге она уступила, передав часть своих земель ребенку (но сохранив пожизненное право пользования ими).

Итак, Лозен вернулся. Увы, из прежнего обольстительного кавалера он превратился в немолодого человека, изнуренного долгим заключением. Если и раньше характер был у него неприятным, а временами жестоким, то теперь он стал попросту злобным. Лишь одно осталось неизменным: как был он волокитой, так и остался.

По-прежнему влюбленная, Мадемуазель не замечала ни седых волос, ни беззубого рта. Она немедленно обручилась с ним, на сей раз почти тайно. И очень скоро пожалела об этом, ибо почти сразу после свадьбы поняла, что связалась с бабником, каких свет не производил.

Устав от его измен, она предпочла укрыться в одном из своих владений, в Э или Сен-Фаржо, в то время как Лозен продолжил жить в Париже.

В конце концов она прервала с ним всякие отношения, потому что в одну из их редких встреч он посмел обращаться с ней как со служанкой.

– Пойдите прочь, сударь! И больше не показывайтесь мне на глаза! Вы – негодяй!

Как далеко теперь была их счастливая любовь… Сердце несчастной принцессы не выдержало. Через десять месяцев после изгнания мужа, в марте 1693 года, она преставилась, перед смертью окончательно обратившись к Богу, в своем Люксембургском дворце.

Лозен же, которого король все же возвел в герцоги, так отвратительно вел себя в дни траура, что Людовик XIV, возмущенный и разгневанный, готов был вновь засадить его в Пиньероль. Но он так этого и не сделал, и неисправимый соблазнитель вскоре женился на пятнадцатилетней девушке, которая очень надеялась через короткое время стать вдовой, однако Лозен продолжал отравлять ее существование еще долгих двадцать лет.

Никогда еще маркиз де Виларсо так дурно не проводил вечер! Пробило полночь, а проклятое окно, с которого он не сводил глаз вот уже три часа, все еще ярко светилось. Неслыханно!

Это окно второго этажа особняка на улице Турнель принадлежало обворожительной Нинон де Ланкло, в которую Виларсо был влюблен до безумия. Она была и звездой маркиза, и пожиравшим его сердце адским пламенем.

Минуло уже полгода, как он впервые встретился у поэта Скаррона с той, кого называли «царицей Парижа», и с тех пор он и думать не мог о других женщинах. А побед на любовном фронте у него имелось немало, ибо тридцатипятилетний Луи де Морне, маркиз де Виларсо и главный королевский псарь, на попечении которого находились семьдесят гончих Людовика XIV, не знал отказа у женщин. Он был высок и силен, с правильными чертами лицами и излучавшими нежность глазами, которые придавали приятную мягкость его воинственному облику. Изящный, богатый, маркиз обожал женщин, но с того дня, поцеловав прекрасную руку Нинон, он мгновенно забыл о существовании остальных дам.

На следующий день он стремглав помчался на улицу Турнель, где жила обольстительница, и начал за ней ухаживать по всем правилам этикета, что, к его огромному удивлению, не привело к желаемому результату.

Нинон принимала его любезно, с присущей только ей грацией, но на самые пылкие признания отвечала лишь ироничной улыбкой.

А между тем Нинон де Ланкло отнюдь не была недотрогой. Напротив, любовников у нее перебывало множество, как ни у какой другой дамы во Франции. К этому 1652 году, когда Нинон встречала уже свою тридцать вторую весну, вряд ли она смогла бы назвать точное их число, поскольку была не в состоянии хранить верность дольше трех месяцев, а начала она эту нескончаемую любовную игру с семнадцати.

Она родилась в семье дворянина, обладавшего душой артиста и жизнелюба, и с младых ногтей дала себе слово, что станет жить только ради своего удовольствия. Немало повидала она замужних женщин с печальной судьбой, превратившихся в рабынь собственных мужей, и решила избрать для себя иной путь. Ее мать, дама строгих правил и крайне набожная, черпавшая радости жизни лишь в религии, не могла стать для нее достойным подражания примером.

Итак, когда после смерти родителей Нинон получила значительное наследство, позволившее ей отныне жить, не заботясь о хлебе насущном, и обеспечивавшее полную свободу; она больше ничего так не желала, как сохранить и поддержать свою независимость. Память о глубоко верующей матери словно вдохнула в нее слова странной молитвы, которую она нередко обращала к Богу:

– Господи! Сделай меня честным человеком, но только не честной женщиной!

И она безоговорочно следовала своему «нравственному принципу». Никакого труда это не составило, ведь она была просто восхитительна. У Нинон де Ланкло были чудесный овал лица и при фарфоровой бледности выразительные «бархатные» глаза, нежная, как лепесток, кожа, божественное тело и самые стройные ноги на свете. Впрочем, помимо завидной внешности природа одарила ее множеством достоинств: она была блестяще образованна и талантлива во всем: играла на нескольких музыкальных инструментах, пела красивым нежным голоском и обладала живым, веселым и проницательным умом.

Нетрудно догадаться, что, имея на вооружении столько достоинств, Нинон де Ланкло не страдала от недостатка поклонников. За ней обычно следовала целая толпа, а ей оставалось лишь выбирать. И никогда в этом выборе не присутствовала корысть, она покорялась лишь своим капризам. Первым любовником Нинон стал некий господин де Сент-Этьен; правда, у него тут же появились преемники, среди которых называли господ де Миоссана, де Навайя, де Бранша, шевалье де Мере, самого кардинала Ришелье, а также маркиза де Севинье, с кем у нее завязалась мимолетная интрижка, – увы, к тому времени покойного, ибо годом раньше его убили на дуэли. И еще множество других, самым знаменитым из которых был Великий Конде. Нинон охотно принимала щедрые подарки, считая их вполне заслуженными, и притом имела редкий дар не портить отношения ни с одним из воздыхателей. Как только ее увлечение проходило, она, как никто другой, умела смягчить боль расставания, зачислив бывшего любовника навечно в ранг друзей.

Вот почему Луи де Морне не мог уразуметь, отчего Нинон так долго отказывает ему в милостях, которыми столь щедро осыпает других.

В тот вечер он провел несколько незабываемых минут в знаменитом «желтом кабинете», где находилась шумная ватага ее друзей. Он казался еще более одержимым любовью, чем всегда, и, воспользовавшись минутой уединения, умолял ее позволить ему прийти позже, когда гости разойдутся. Увы, как и раньше, Нинон с улыбкой покачала головой:

– Значит, вы не удовлетворены тем, что имеете?

– Вам прекрасно известно, что нет! Молю, разрешите мне вернуться, если не из любви, то хотя бы из жалости.

– Из жалости? Какие отвратительные слова! Вам они совсем не к лицу. Нет, сегодня вечером я не хочу вас видеть.

– Но отчего?

– Я устала и намерена отдохнуть. Прошу вас тоже сжалиться надо мной и дать мне провести вечер в покое.

– А завтра?

– До завтра целая вечность! Кто знает, что с нами будет завтра!

С этими далеко не обнадеживающими словами она его выпроводила, но сделала это с такой милой улыбкой, которая могла бы укротить маркиза, не будь тот настолько влюблен. Он вернулся к себе, в дом, который недавно снял, находившийся напротив особняка Нинон, чтобы всегда быть рядом с ней, и занял наблюдательный пост в комнате, откуда лучше всего просматривались окна красавицы. Сначала маркиз решил лечь спать, чтобы ночь поскорее прошла, но для этого он был слишком взволнован. Несчастный принялся ходить взад-вперед по комнате, заложив руки за спину, и отказывался от еды. Проследив за отъездом последней кареты, он с тех пор не сводил взгляда с окон спальни Нинон и не хотел ложиться спать, не убедившись, что они погасли. Но вот уже больше трех часов они продолжали ярко освещать улицу, как веселый маячок, с которым никак не вязалось представление об отдыхе.