Наблюдателя бросало то в жар, то в холод, и поскольку маркиз изводил себя мыслями о том, что же могло заставить бодрствовать уставшую женщину, в голове его созрела ужасная мысль: Нинон сказала, что собралась отдохнуть, а вдруг она больна? Воображение мгновенно нарисовало ему страшную картину: Нинон, обессиленная, покорная, с мокрыми от выступившего пота висками, лежит с закрытыми глазами в своей огромной постели, и обезумевшая от отчаяния горничная старается облегчить ее страдания. Возможно, к ней уже вызвали врача? На улице царил непроглядный мрак, и ниже окон, на уровне калитки, уже нельзя было рассмотреть, кто входит или выходит. При этой мысли кровь у него застыла в жилах. Маркиз позвонил в колокольчик, и в комнату вошел заспанный лакей.

– Беги немедленно к мадемуазель де Ланкло! – распорядился маркиз. – Ты представишься, принесешь мои извинения и поинтересуешься, не требуется ли ей помощь, если она больна, ну… посмотришь по обстановке!

Лакей помчался. Через несколько минут он вернулся к хозяину. Нет, мадемуазель де Ланкло не больна. Напротив, она пребывает в отличном здравии и не может представить, что заставило поверить маркиза, будто она захворала. Тем не менее она благодарит его за участие.

Безутешный влюбленный отослал слугу и вновь занял наблюдательный пост. Свет в окнах горел ярко, торжествующе, и в этом ему почудился вызов, даже презрение. Мало-помалу недавние опасения сменились гневом. Да Нинон попросту издевалась над ним! О какой усталости могла идти речь! Ей, очевидно, захотелось побыть одной, чтобы написать письмецо очередному любовнику, – кто их разберет, женщин такого рода! – а может, даже принять его у себя. Интересно, кем окажется этот счастливец? Виларсо не имел об этом ни малейшего понятия. Поговаривали, правда, что у нее была связь с маршалом д`Эстре, но с Нинон ни в чем не могло быть уверенности – она всегда действовала с изощренной ловкостью и крайне осторожно.

На сей раз воспаленный мозг маркиза нарисовал ему иную картину, еще более удручающую: Нинон находилась в постели, но речь не шла о болезни, поскольку она была там не одна. Виларсо показалось, что он слышит ее смех, – это над ним, над его жалким видом при прощании с ней, потешалась Нинон вместе со своим другом… Кровь застучала в висках у Луи. Нет, стоит самому убедиться, что все так и есть!

Не отдавая отчета в том, что он делает, маркиз устремился к столику, на котором оставил вчера свою шляпу, украшенную перьями. Схватив что-то, он с силой надел это себе на голову и тут же испустил вопль ярости. Оказалось, что в спешке он надел серебряный кувшин для умывания, стоявший рядом с упомянутой шляпой, причем по самые брови.

Вне себя от гнева, он вновь вызвал звонком слугу и с его помощью избавился от ненавистного «шлема», от которого в одиночку не смог освободиться. Когда же он был освобожден, у него страшно разболелась голова, а ярость увеличилась вдвое. Он точно на крыльях перелетел на другую сторону улицы и принялся трезвонить в дверь Нинон до тех пор, пока ему не открыл испуганный привратник, подумавший было, что случился пожар.

– Доложи своей госпоже, что я хочу ее видеть, и немедленно! – приказал Виларсо. – Я скажу ей нечто не терпящее отлагательства!

– Придется предупредить горничную, – запротестовал привратник. – В столь ранний час мадемуазель еще почивает.

– Значит, проснется! – завопил маркиз не своим голосом.

Он готов был разрушить весь мир и нервно сжимал эфес шпаги, настроенный действовать решительно и затеять ссору с соперником, если таковой откроется. Но его решимость начала сдавать, и он почти робко вошел в пресловутый «желтый кабинет», где его ждала Нинон в домашнем платье голубовато-зеленого бархата, отделанном дорогим кружевом. Мадемуазель сидела в кресле с более чем нелюбезным видом. Сердце у него едва не остановилось: брови красавицы были нахмурены, а глаза сверкали гневом. Как только он переступил порог, она, даже не дав ему возможности объясниться, строго произнесла:

– Скажите, сударь, по какому праву вы посмели ворваться ко мне ночью и устроить скандал? Если бы все мои друзья вели себя подобным образом, мне пришлось бы переехать отсюда, ибо здесь стоял бы гвалт, достойный хлебных рядов Центрального рынка!

Вид Нинон произвел на ее воздыхателя обычное действие: он замер, восхищенный, тем более что причесана она была как накануне, да и в доме не было признаков того, что она проводила время в галантной компании. Осознание крайней нелепости своего вторжения окончательно лишило его мужества. Маркиз решил попросить прощения и рухнул на колени:

– Умоляю, простите меня, о прекрасная и жестокая! С тех пор как я ушел от вас, я не отрывал взгляда от этих окон. Вы сказали, что утомлены… я забеспокоился и…

– И вы еще больше забеспокоились, узнав, что, возможно, я не так уж утомлена! Ради бога, маркиз! Что за дурацкая мысль поселиться у меня под носом? Да вы следите за моей нравственностью лучше любого духовника! Говорите, что у вас за срочное дело ко мне, и убирайтесь!

– Я хотел сказать, что люблю вас… вернее, повторить, ибо отныне нет у меня других слов! Смилуйтесь надо мной и скажите, отчего вы так долго не ложились спать?

– Ну это уж слишком! Вы посягаете на мою свободу под предлогом, что любите. И вместо того чтобы извиниться, осмеливаетесь еще задавать вопросы? Не собираетесь ли вы заодно уж и проверить мою спальню?

– О, вы знаете, это самое пламенное мое желание!

– А мое самое пламенное желание, чтобы вы немедленно исчезли, господин де Виларсо! Избавьте меня от своего присутствия, и незамедлительно, иначе я позову слуг!

Выдворенный столь суровым образом, поклонник тяжко вздохнул, встав с колен с таким трудом, словно ему шел девятый десяток, и направился к двери. Он не увидел, что на губах Нинон заиграла насмешливая полуулыбка. На пороге маркиз обернулся и низко поклонился.

– Завтра, – он снова вздохнул, – я приду опять и буду молить о прощении.

– Если я позволю! Сладких снов, маркиз!

К себе он вернулся, окончательно пав духом, дурно спал, а к утру у него началась лихорадка, и он был вынужден остаться в постели и позвать врача. По кварталу Маре пробежал слушок, что Виларсо умирает от несчастной любви к Нинон.

Между тем куртизанка вовсе не осталась равнодушной к шарму маркиза. Вернее, она была к нему настолько неравнодушна, что даже испугалась. Когда Луи приближался к ней, сердце красавицы начинало биться сильнее – настолько он был привлекателен. Впервые эта охотница испытывала страх перед дичью. Она знала, какой успех имеет Виларсо у женщин, и опасалась, что в отношениях с ним не сможет действовать с позиции силы. Для женщины, решившей посвятить жизнь наслаждению, нет злейшего врага, чем страсть: она лишает силы, размягчает душу, заставляя сосредоточить все помыслы на возлюбленном. Вот почему обольстительница Нинон де Ланкло не спешила сделать маркиза своим любовником.

Однако весть о его болезни глубоко взволновала Нинон. Сначала она решила, что тот притворяется, и даже вышучивала его, говоря, что Виларсо, должно быть, простудился из-за ночных прогулок; вдобавок и случай с кувшином ее очень позабавил. Но как только к ней пришла с визитом лучшая подруга, госпожа Скаррон, сомнения Нинон развеялись.

Франсуаза д`Обинье, недавно вышедшая замуж за поэта Скаррона, была чуть старше семнадцати, однако опытность ее была достойна зрелой женщины. Рожденную на Малых Антильских островах, эту горячую и нежную красавицу-смуглянку все называли Прекрасной Индеанкой. Когда несколько месяцев назад она вышла замуж за Скаррона, этому дивился весь Париж. Поэт, несомненно, один из самых блестящих умов Франции, был паралитиком, вынужденным прятать свое искривленное в виде буквы «z» тело в инвалидном кресле. Но супруги, страдавшие от постоянной нехватки средств, неплохо ладили. Нинон очень любила госпожу Скаррон, считая ее умной и рассудительной. Узнав от прекрасной Франсуазы о том, что Виларсо серьезно болен, она не могла себе простить нанесенной ему обиды. Сердце ее сжималось при мысли, что Луи может умереть вдали от нее, не догадываясь, что она его тоже любит.