Но вовсе не из-за нежеланного жениха заливалась Мария горючими слезами вместе со всем городом Кале: юный король Людовик XIV, во время сражения при Мардике[84] подхватил гнилостную лихорадку, и теперь его, двадцатилетнего, ждала медленная и неизбежная смерть, а Мария была безумно в него влюблена.

Увы, безответной любовью! Вот уже три года, как они почти не расставались, но Людовик видел в ней скорее товарища по играм, чем юную девушку. Разумеется, они больше не играли в классы и не бегали взапуски, а предпочитали чтение модных в ту пору романов, например, «Астреи»[85] или «Дианы» Монтемайора[86]. Король любил совместное чтение и разговоры с Марией, но любовь искал в другом месте. Сначала она со сжатым сердцем наблюдала ухаживания монарха за ее сестрой Олимпией, ослепительной графиней де Суассон, которая, если и не позволяла ему лишнего до брака, после, пользуясь положением замужней женщины, стремилась наверстать упущенное и «погасить пламя» Людовика. Затем Мария была свидетельницей влюбленности короля в прелестную блондинку, мадемуазель де Ламот д`Аржанкур. Правда, эта связь долго не продлилась. Слишком соблазнительную Анжелику быстро спровадили в монастырь, и Мария наконец смогла перевести дыхание, именно перевести, не больше. Кто же будет следующей похитительницей предмета ее страсти?

На этот вопрос, который она столько раз себе задавала, судьба дала зловещий ответ: это – смерть, и убитая горем Мария молила Господа отнять у нее жизнь, сохранив ее Людовику.

Поглощенная отчаянием, она не услышала, как открылась дверь в комнату. И только когда сестра Гортензия принялась трясти ее и прокричала: «Хорошие новости, Мария!» – девушка осмелилась поднять голову.

– Какие еще новости! С тех пор как короля соборовали, я не слышала ни одной хорошей новости!

– Вот именно! Считай, что ты дождалась. Представь, после соборования, в последней надежде помочь больному, послали в Аббевиль за известным врачом по имени Дюсоссуа, и тот…

– Говори скорее! Что он сделал?

– Дал королю новое лекарство – рвотный эликсир, очень сильное средство. Два часа короля тошнило, но сейчас ему лучше. Уже говорят о возможном выздоровлении… а господин Валло, его бестолковый лекарь, вне себя от ярости. О, прислушайся!

Снаружи смолк заунывный перезвон, стихли молитвы, лишь издалека кое-где доносились крики глашатаев. Затем Кале погрузился в тишину, нарушаемую лишь шумом моря, словно на город накинули непроницаемый покров.

Гортензия приложила к губам палец.

– Король уснул, – только и сказала она.

Мария опять принялась горячо молиться, обливаясь слезами, но теперь это были слезы облегчения.

Языки придворных редко отдыхают. Едва король оправился от чудовищного недуга, как сплетни и интриги обрели прежний размах. Забыв о тревогах и мелких интригах, каждый вновь занялся своим ближним, и Мария вдруг стала объектом всеобщего внимания. Ни от кого не укрылось ее отчаяние, столь неприкрытое, «чисто итальянское», что при первом же удобном случае, когда королевский кортеж направился в Париж ранним утром, чтобы не помешать августейшему выздоровлению, монарха успели попотчевать оживленным, но полным иронии рассказом о той, кто больше всех предавался горю.

А король, действительно чудом вырвавшийся из лап смерти, между тем недоумевал, что забавного нашли они в искреннем сострадании этой девушки, разве не было оно естественным? По его мнению, так и рассказчикам следовало бы испытывать подобное. Он сухим тоном дал им это понять, а в отместку стал проявлять особую милость к Марии.

– Как приятно, что о тебе переживают, – сказал он ей. – Только этим и измеряется истинная привязанность.

И тогда впервые Мария решилась намекнуть королю о чувстве, поглотившем ее целиком.

– Сир, – произнесла она, склоняясь в реверансе, – в сердце Марии Манчини никогда не было иной привязанности, чем к ее государю.

Вместо ответа Людовик внимательно посмотрел на девушку. В его представлении она всегда была лишь товарищем по играм – недавним подростком, еще по-мальчишески угловатым. И этот привычный образ, оказывается, скрывал от него правду: он не заметил, как Мария превратилась в прелестную девушку. В тот день он сделал открытие, что она – красавица. Нет, в ней не было высокомерной, царственной красоты ее сестры Олимпии, но она была пикантнее и обладала тем неотразимым очарованием, которое заставляет сиять глаза, а нежное лицо заливает румянцем. И во время путешествия не раз задумчивый взгляд юного короля, будто ненароком, останавливался на подруге детства.

Мало-помалу Людовик начал вести себя с Марией как влюбленный. Он делал ей подарки, проводил в ее обществе долгие часы, уже не столь шумные, как прежде. Молчание их говорило о многом, но признание в любви еще сделано не было.

А тем временем двор вновь собрался в дорогу, на этот раз в Лион, где королю предстояло встретиться с двоюродной сестрой, Маргаритой, герцогиней Савойской, дочерью Кристины Французской, ввиду возможного бракосочетания. К союзу этому монарх вовсе не был настроен враждебно, ибо, как отмечала Великая мадемуазель, прекрасно знавшая жизнь двора, «король был очень весел, и все его мысли занимала будущая женитьба». Людовик заявил во всеуслышание, что он женится, если невеста придется ему по вкусу. Нетрудно догадаться, как это расстроило влюбленную Марию. Едва она оправилась от волнения, как ей пришла в голову мысль, что королю следовало бы направить свои чувства в иное русло, и она очень рассердилась, что он с такой готовностью отнесся к браку, который она считала верхом нелепости. «Сделай так, чтобы Маргарита ему не понравилась, – молила она Бога, – пусть невеста окажется некрасивой!»

И молитва ее была еще ревностнее оттого, что, следуя по вызолоченным осенью дорогам (столицу королевский кортеж покинул двадцать седьмого октября), Людовик, ехавший верхом, неизменно находился рядом с каретой, которую Мария делила с мадемуазель де Монпансье. И Великая мадемуазель, обладавшая неженской отвагой и чувствительной душой, не без нежности наблюдала за развитием идиллии своего юного кузена – по войску которого она еще совсем недавно стреляла из пушек Бастилии – и этой умной и хорошенькой итальянки, чья компания ей доставляла удовольствие.

Увы, когда оба королевских кортежа встретились и король, поприветствовав свою суженую и ее мать (Кристину Французскую было принято называть Мадам Рояль), вернулся, он выглядел таким довольным, что сердце Марии сжалось. Подъехав к карете матери, он сообщил ей радостно, так что все услышали:

– Принцесса очаровательна! Она миниатюрнее, чем госпожа маршальша, но прекрасно сложена. Цвет лица ее… смугловат, но очень ей подходит, а глаза… Короче говоря, она мне нравится и вполне соответствует моему вкусу!

Мария почувствовала, что небеса вот-вот обрушатся на ее голову. Прибыв в Лион, она тут же отправилась к своей новой приятельнице по путешествию, ибо не смогла бы вынести эту боль без поддержки Великой мадемуазель. Свершилось. Король женится. Больше на Марию он не смотрел.

А ведь она вовсе не была красива, эта Маргарита.

По мнению девушки, та была лишена изящества и привлекательности. И когда однажды вечером король зашел вечером, чтобы поприветствовать их с Мадемуазель, Мария произнесла вполголоса, не в силах сдержать ярость:

– Не стыдно вам заполучить такую некрасивую невесту?

Людовик ничего не ответил. Но пока Мария с трудом сдерживала слезы, а юный монарх кокетничал с кузиной, кое-кто не сидел на месте, и этот «кое-кто» был кардинал Мазарини.

Грядущий «савойский» брак ему совсем не нравился. И затеян он был им с единственной целью – втянуть в игру короля Филиппа IV Испанского, поскольку он считал, что единственной женщиной, которую должен взять в жены король Франции, была инфанта, дочь Филиппа. Но на Филиппа, похоже, впечатления это не произвело, и Мазарини с нетерпением готовился к прибытию одного из тех персонажей, о которых говорят: «они – ничто и в то же время – всё». Обычно ими бывают нищенствующие монахи, купцы и астрологи; короче, кардинал ждал появления одного из тайных агентов. Время шло, и «савойская» свадьба должна была уже вот-вот состояться, к страшному отчаянию Мари и бешеной ярости ее дядюшки, правда, по абсолютно разным причинам.