— Я, Сэцуо Тарада, с замирающим сердцем принимаю столь дорогой для меня подарок. Ему цены нет. И я горд, что мне выпала такая честь породниться с тобой боевым оружием. И именно здесь, на войне. Теперь, тебя Бодров, я за старшего брата считаю. Таков наш закон!

Японец принял подарок, не поднимаясь с колен, и склонил свою голову в ответном поклоне:

— Для меня нет дороже подарка, чем этот. Дороже уже и быть ничего не может! Если доживу я до мирного дня, то в доме моём твоя шашка на самом видном месте висеть будет. Очень сердечный подарок, спасибо тебе, Бодров! Как брата тебя благодарю! И сыну своему Ичиро я накажу, чтобы помнил всё это. Ведь и у тебя дети растут, Бодров. Вон, какой герой вырос, твой сын Лукашка.

Беленький весь и синеглазый, весь в отца своего. В них наше счастье! Пусть никогда не встретятся в бою их клинки. И пусть в мире живут наши дети.

Погладил Лукашку по светлой голове Сэуцего Тарада своей тяжёлой рукой. И будто к своему сыну прикоснулся — пусть героем растёт. Совсем большой парень уже!

— И мой сын Ичиро такой же, скучает без меня.

Очень, ему домой захотелось!

До опушки леса Бодров проводил Кима и они пожали друг другу руки.

— Теперь мы не враги, но между нами всё же пропасть. Нам не надо туда падать! Я очень хотел бы с тобой, Василий, встретиться уже после этой, никому не нужной войны. Ты хороший человек и воин, каких мало. Я надеюсь на эту встречу!

Для всех остальных он так и остался корейцем Кимом, полковник Сэцуо Тарада. Война есть война! И никто не мог предположить, что и у оружия есть своя судьба, не только у людей. А порою, они просто неразделимы — судьбы!

Ким увёл свой отряд к побережью, сдержал своё слово. И ещё долго он передавал информацию русским об американцах, англичанах, и французах.

И для него они были враги, для его Родины. И с особой радостью он наводил на них ужас нежданной конной атакой из засады, рубил их налево и направо. Пусть не расслабляются вояки. Разведка, есть разведка, и военные сведения того стоят! Одним захватчиком меньше.

Ни капельки он не сомневался в том, что десантники и его Японскую землю могли бы топтать своими грязными ботинками. Наёмники они, без родины и флага — мародёры!

Пока сам разведчик стал неугоден новому императору.

Дикий он стал и не управляемый, и очень опасный — вот и вся его воинская характеристика. А так, кремень, а не человек!

А про душу Сэцуо Тарада все просто забыли. Видно пришёл и его горький час расставания со своей мечтой, и воина, и учёного, и просто хорошего человека.

Теперь он выполнил свой долг до конца, и не изменил своему императору и брату, которому присягал служить. И с великой радостью сделал себе харакири.

Шашку казака Бодрова он попросил передать своему сыну. Она для него была и осталась — святостью. И ещё просил слова передать:

— Без меча твой враг — тебе уже, друг. Не убивай его! Запомни это: и тогда, сынок, ты долго будешь жить, и богатым будешь. И тебя все уважать будут, а дети твои больше всех. Не забывай, мои слова — и прощай! Ты будешь счастлив, сынок!

Замолчал Григорий Лукич, и ему тяжело стало от нахлынувших воспоминаний. Седая голова его склонилось к своему внуку, беленькому, синеглазому и чистому, что ангелочек.

Когда-то таким, чистым и красивым, был и он сам. Ведь они все, Бодровы, похожи между собой. Только жизнь никого не жалеет: то годы берут своё, то сама жизнь заворачивает так, что только диву даёшься, как можно выжить в таких условиях.

Поцеловал он притихшего Сашу, погладил его по голове, своей тяжёлой рукой. И легче на душе стало. — Ох, Санька, Санька! Разве можно поверить в то, что все дороги рано или поздно сходятся. Я и сам, до сих пор не верю: чудеса дивные!

— Рассказывай дедушка, — торопят старшие внуки своего деда. — Ещё нам про саблю расскажи.

— Воевал я в Русско-японскую войну. Совсем ещё молодой был и зелёный. Всё рвался в бой, и себя не жалел, как дед мой Василий Иванович.

Да все мы, Бодровы, такие: душа у нас огнём горит, а руки ратной работы ищут.

Ладно рубил я японцев, свой казачий род не позорил. И уже Георгия за храбрость имел.

А тут в одном из рейдов по японским тылам со своими разведчиками наскочили мы на японский штаб. И хоть мало нас было, но решили рискнуть. Не часто такая удача выпадает.

С ходу, с гиканьем и свистом, всей своей полусотней казаков неожиданно ударили мы по штабу.

Тут уже порезвились мы вволю. Рубили штабников, как капусту на дощечке, пока охрана разбежалась. Пользовались мы тем, что японцам от ужаса было не до нас.

И документы, что поценнее, из их столов мы враз подобрали.

И тут, подвернулся мне полковник. Сам в годах уже, и седой весь, но сильный и ловкий. И рубака он был хоть куда, так юлой и крутиться весь, не достать его. Не знаю, что было бы дальше, если бы шальная пуля не ударила его в руку. И не угомонила этого резвого самурая.

Стал он оседать на ноги от боли, но саблю свою не бросает. И лицом он побледнел, но держится молодцом. И тут, совсем по-казачьи, перебросил саблю свою в другую руку. И уже готов рубиться дальше.

— Руби, Бодров! — кричит мне взводный Василий Шохирев. — Руби самурая, пока в шоке он. Не жалей белую кость. Они ещё хуже наших мироедов — тоже поганцы! — не любил Василий офицеров, особенно штабных.

Вздрогнул полковник.

— Бодров? — и опустилась его левая рука, с казачьей саблей.

Вот это да! Самурай, а нашей саблей не брезгует, тоже странно! — думаю я.

— Бодров? Ваша сабля у меня, поговорить надо! — слабо молвит полковник.

— Руби, Григорий! — ярится Василий Шохирев, больно лют он: зверь в бою. А в жизни душевный человек, последнюю рубашку с себя отдаст. — Уходить надо!

Я тоже опустил саблю. Но ещё ничего не понял.

— Наверно дед твой, Василий, — тихо шепчет полковник. — Сабля его!

Рухнул он, как подкошенный, мне под ноги: сознание потерял. А я совсем растерялся, пока не получил хорошего тычка от взводного. — Уходим!

Тяжело мы уходили. Очухались японцы от страха и такого нам дали жару, что меньше половины осталось от взвода разведчиков. Но документы стоили того, всех наших жертв — цены им не было.

Построил нас всех генерал Семихватов Борис Валерьевич. Старый он уже был, но добрый и умный. Ценил он казачью доблесть, как отец нам был. Сын того самого Семихватова, начальника сплава, что на Амур первые пришли.

— Всех наградить! А Бодрова и Шохирева к Георгию представить. Они заслужили того.

Так и получил я два Георгия, всем старым казакам на зависть.

— Это в такие-то годы? Да ещё два Георгия. Сразу всех Бодровых переплюнул, и не только Бодровых.

— Вот это везёт, казаку!

— И юн он, стервец, ох и молод для Георгиев! Но герой, ничего не скажешь!

Потом подошёл ко мне Шохирев Василий и говорит:

— Почто не рубил полковника, герой?

Видать и его это задело. Во взрослых годах он казак. Очень серьёзный и прямоту во всём любил.

— Может, струсил ты в разведке и скрываешь это, тогда откажись от награды. Так лучше будет.

— Ты видел, Шохирев, казачью саблю в руках японца. Это наверно сабля моего деда Василия Ивановича. Полковник сам и спросил меня об этом. Как я мог его рубить, раненого. И ты бы такого не сделал: ты только с сильным воякой злой, а так и ты человек нормальный.

Я рассказал ему, как поменялись оружием мой дед Бодров и японский полковник. Ещё в давние времена. Всё это было после поединка и честно всё было. Но трудно во всё это поверить, столько лет прошло.

— Я верю тебе, Бодров, ты заслужил награду, — говорит Шохирев. — Я бы тоже раненого не стал добивать и то правда!

И уже не оставалось на его лице следа от иронии, что была вначале. Человечный он: вот и разобрались мы!

А потом, предали нас наши генералы. И мы, в конечном итоге, все пошли в японский плен. Все израненные и контуженные, в жестоких боях с японцами. А генералы наши, которые подписали договор о поражении русской армии, поехали к самому японскому Микадо: деньги за предательство да награды получать.